Шрифт:
Закладка:
Тварь была там. Она действительно сидела у него спине. Аркадий Захарович рассмотрел лишь голову, длинную шею, часть туловища и передние конечности, вцепившиеся в его плечи. Остальное срезали края створки.
Со слов знахарки Аркадий Захарович невольно вообразил себе Жущера чем-то вроде крокодила в чешуйчатой броне, но то, что он увидел, оказалось ни на что не похожим. Рыхлое, слизистое, покрытое наростами и пульсирующими жилками… Аркадия Захаровича затошнило. Даже в ночных кошмарах недуг не являлся ему таким страшным и отвратительным.
«Не паникуй! Это всего лишь галлюцинация», – приказал он себе.
Следует успокоиться, тогда наваждение исчезнет само собой. Надо лишь доказать собственному восприятию, что оно заблуждается. «Вот, смотри», – произнес он вслух, обращаясь к зрению, и надавил на левый глаз. Испытанный дедовский прием распознавания галлюцинаций. Реальные объекты должны раздвоиться, воображаемые не изменятся.
Все раздвоилось, включая Жущера. У Аркадия Захаровича захолонуло в груди, но он взял себя в руки. «Ладно, не бери в голову, – сказал он зрению. – Сейчас я его пощупаю, а осязание продемонстрирует тебе, что там ничего нет. Пустота».
Оказалось, однако, что заставить себя прикоснуться к видению страшного зверя не так-то просто. Несколько раз Аркадий Захарович, глядя в зеркало, поднимал и тут же отдергивал руку, так и не решаясь ткнуть пальцем.
«Чего тут бояться? Ну вижу я воочию свой недуг… И что с того? Что это меняет? Хуже уже не будет… То есть будет, конечно, и еще как будет… но от обличья болезни сие никак не зависит», – рассуждал Аркадий Захарович, подбадривая себя смутным обликом бесформенной, невидимой смерти, маячащей где-то неподалеку. С близкой кончиной он уже сжился – ему ли страшиться банальной галлюцинации, да еще к тому же явно навеянной фильмами о «чужих»?
«Ну так потрогай. Галлюцинации не кусаются», – съязвил какой-то особо трезвый уголок его сознания.
«А вот мне возьмет да почудится, что укусила…» – возразил Аркадий Захарович трезвому уголку. Всякий знает, что подробная, многомерная галлюцинация может включать в себя и ощущение тяжести на плечах, и раздваивающийся фантом, и боль от воображаемого укуса…
«Боль болью, а ранок-то от зубов не останется».
«Не факт. Ты что, про стигматы никогда не слышал?»
Трезвый уголок промолчал.
«А что, если я просто сошел с ума?» – тревожно подумал Аркадий Захарович.
«Ерунда, сумасшедшие не сомневаются», – отрезал трезвый.
Больше они к этой теме не возвращались, хотя спорили еще долго. Сошлись наконец на том, что придется попросту принять Жущера таким, каков он есть, – не задумываясь о степени его реальности…
Постучалась сестра и сухо позвала ужинать. Аркадий Захарович, не открывая дверь, отказался. За окном стемнело, но он не решался лечь, просидел полночи на краешке кровати, окончательно обессилел и стал прикидывать, как бы устроиться в постели, чтобы ненароком не придавить Жущера. Наконец осторожно прилег на бочок и замер, боясь шевельнуться. В голове вертелись абсурдные истории, которых он наслушался в очереди к знахарке…
«Из Кремля тут один приезжал. Показала ему бабушка Степания его недуг, прописала косточку. А он: "Лечите по-другому! Без косточки. Чту, – мол, – родительскую память…" А как по-другому?! Вернулся он в Москву ни с чем и – к лучшим хирургам: "Удалите мне зверя со спины". Те смотрят, никакого зверя не видят. А он – удалите да удалите. Врачам деваться некуда, договорились сделать вид, что режут. "Поводим, – мол, – инструментами в воздухе…" Положили его на стол. А как повели пилой, кровь так и брызнула. "Задели! – кричат хирурги. – Тело задели!" А на теле ни царапинки. Быстро его в карету и в аэропорт – отправлять в Германию, в лучшую клинику… Не довезли. В воздухе помер. Об этом тогда во всех газетах писали…»
Жущер тихо возился сзади в темноте, словно собака, которой позволили примоститься под бочком у хозяина. Без света недуг мнился не таким страшным и опасным, как днем, да к тому же Аркадий Захарович успел уже, наверное, с ним свыкнуться. Держат же некоторые в доме ядовитых змей или пауков. «Вот и относись к нему как к домашнему питомцу. Ведь этот твой собственный недуг…»
«Воображаемый», – поправил трезвый уголок, который все еще отказывался признать поражение.,
«Какая разница», – устало подумал Аркадий Захарович. В конце концов, чем отличается, скажем, реальный крокодил от крокодила-галлюцинации? Только одним – реальный может сожрать. А насчет Жущера в этом смысле сомнений нет.
– Сожрешь ведь? – прошептал Аркадий Захарович еле слышно, чтоб не будить притихшую галлюцинацию, и та сонно заворочалась: непременно сожру… А в ответ в памяти сонно заворочался и вдруг развернулся ярким рекламным клипом рассказ, который Аркадий Захарович утром пропустил мимо ушей, но, оказывается, хорошо запомнил:
«Про Чушатихина-то слыхали? Нет, не про учителя… В школе это братец Чушатихина работал, а сам он был инженером. На обувной фабрике, кажется… Так вот, ему родительскую косточку назначили. Он сделал как надо. Пришел с кладбища домой, а на сердце неспокойно. Чудится ему, вроде с братом что-то неладно… И телефон у того не отвечает. Поехал Чушатихин к брату. Входит, смотрит: брат лежит на полу, а на нем – недуг и рвет его зубами и когтями… Чисто как тигр… Чушатихин бросился оттаскивать, да куда там! Чушатихин – к бабе Стеше: "Помоги!" Она спрашивает: "А ты, часом, не приемыш?" – "Да, – говорит, – меня Чушатихины из детского дома взяли". Бабушка Степания так и ахнула: "Что ты наделал! Я ж тебя предупреждала – недуг на родных детей перекинется!" – "А я что, разве им не родной?! – кричит Чушатихин. – Я покойных Чушатихиных, отца и маму, за родных почитаю. И брат мой хоть и нареченный, а роднее не бывает". – "Родные, да не кровные, – говорит баба Стеша. – Иди, теперь уж ничего не поправишь". Ушел Чушатихин, а вечером его не стало… Загрыз недуг. Обоих. И Чушатихина, и брата его нареченного, учителя…»
«Очень мило, – прокомментировал трезвый уголок. – Отличный образчик городского фольклора. Ты же не собираешься, надеюсь, принимать эти душераздирающие сказки всерьез?»
Аркадий Захарович и спорить с ним не стал. Сказка или не сказка, а всколыхнула она совсем неожиданно былые детские тревоги. А впрочем, наверное, само состояние тревожной бессонницы напомнило, как когда-то давным-давно, перед тем как его должны были принимать в пионеры, он накануне полночи крутился в постели и думал, что вряд ли достоин красного галстука – поскольку, если вдруг выяснится, что его родители шпионы, он никогда не сможет на них донести… Странные мысли для мальчишки (сколько ему тогда было? десять, двенадцать?). Сейчас-то понятно, конечно, что сказалось влияние эпохи, но только чудится, что тут скрывается еще и нечто большее, чем отголоски шпиономании, а именно – детский страх, что родители вовсе не те, за кого себя они выдают. Это еще полбеды, если окажутся всего лишь шпионами… А что, если вдруг из-под маски выглянет кто-то такой чужой, что и представить невозможно? Забавно, но, кажется, такие подозрения возникали в детстве не у него одного. Интересно, а почему маленьких короедов вообще волнует кровное родство? Ведь им должно быть совершенно неважно, родные родители или приемные, главное – чтоб любили, защищали, кормили… Его-то самого любили, о нем заботились, и, несмотря на это, иной раз мелькало в голове: «А не приемыш ли я?»
Неужто это говорила детская интуиция, устами которой глаголет истина? Да нет, ерунда… А что, если правда? Или наполовину правда… Предположим, мама – родная, а отец женился на ней уже после моего рождения, а от нас, детей, это скрывали… От меня скрывали… Катя-то должна знать… Утром спрошу… Нельзя рисковать – пусть хоть один шанс из миллиона, а нельзя… Ведь это ей грозит опасность, если… Стучу, никто не отзывается… Открываю дверь, вхожу. Катя в своей комнате… Распростерта на полу, а на ней – Жущер, и рвет ее когтями и зубами…
Содрогнулся Аркадий Захарович и… опомнился. Никакой Жущер Кате не грозит, потому что никто ни на какое кладбище не пойдет и никаких костей никакому недугу предлагать не будет! Вот так-то!
Подтвердив самому себе еще раз
