Но ей никто никогда не поверит, она никогда ничего не сможет доказать. И главное – во всем виновата она, Маша. Если б тогда не уронила жалкий бабушкин обмылок, всего этого не случилось бы.

Предатель

В советское время я свой внутренний голос и пальцем тронуть не мог, потому что он стучал на меня в КГБ. Знаю это совершенно точно.

Как только КГБ упразднили и образовали ФСБ, он туда метнулся.

– Предлагаю, – говорит, – постоянное прослушивание такого-то… – называет мою фамилию. – Иными словами, круглосуточный мониторинг. На абсолютно добровольных и безвозмездных началах.

– А кто, – спрашивают, – ваш, так сказать, обладатель?

– Тот-то и тот-то.

Погнали его оттуда поганой метлой.

– Никому твой хозяин-дурак не нужен, чтобы за ним круглосуточный мониторинг устанавливать.

Он не успокоился. Начал по ночам в мою почту лазить, искал крамолу. Думал: мол, старый хрен не заметит… Я и вправду не замечал, пока он не прокололся. Забыл выключить компьютер. Я-то непременно выключаю на ночь, чтоб детали не изнашивались зря. А как только засек его шпионство, поставил пароль. Он тык-пык, а войти не может. Вот и шпионь теперь…

Я очень злорадствовал. А потом понял, что настало мое время. Теперь я с ним рассчитаюсь. Конечно, еще не помышлял о том, чтоб без опаски думать всякое, но ему-то теперь могу говорить что угодно. А вскоре и вовсе от него избавлюсь.

– Это невозможно, – он мне шепчет. – Я – это и есть ты. Ты просто ведешь с собой внутренний диалог. Слыхал когда-нибудь такой термин?

– Слыхал не слыхал, – говорю, – а насчет «невозможно» мы еще посмотрим.

Говорить любое, что только захочу, у меня вот так сразу, с бухты-барахты не очень-то получилось, и я решил отложить это дело на потом, а вот к экзекуции приступил немедленно. Вначале задумал завести его в лес и там бросить.

– Не хочешь ли, – спрашиваю однажды, – погулять?

– А что, – говорит, – можно.

Выехали мы на электричке на сорок пятый километр, где лес прямо от самой платформы начинается, пошли по просеке, а потом свернули в чащу. Его, видать, тревожные предчувствия одолевали, потому что он то и дело принимался бубнить:

– Не к добру это. Ох, не к добру…

– Заткнись, – говорю ему, – не порть прогулку.

Замолк. Только вздыхал тяжко. Мне даже стало немного его жаль.

– Послушай, – говорю, – расслабься наконец. Лучше вокруг посмотри. Красота-то какая!

Он и вправду принялся озираться. А мы как раз вышли на полянку не полянку, опушку не опушку, а на некое местечко в дебрях, куда словно Тунгусский метеорит свалился. Почва взрыта – бугры да ямы, сосны переломаны, перекорежены – лежат вповалку, корни из земли торчат, и повсюду одуванчики размером с розетку для варенья светятся… Тут в окрестностях немало таких мест.

Он, как одуванчики эти радиоактивные увидел, про дурные предчувствия даже и думать перестал.

– Ах, – воскликнул, – цветочки!

И поскакал собирать, юный натуралист, любитель природы. А обо мне словно и забыл. Я с поляны потихонечку бочком-бочком, за елочку, за сосенку, а там и в чащу. Пробираюсь меж дерев и радуюсь – как славно получилось. Расстались без лишних слов, без горьких слез… И наверное, впервые в жизни охватило меня ощущение полной свободы. Никто за мной не следит, не присматривает, не прислушивается к каждому словечку, к каждой мыслишке… Иди себе, куда хочешь, куда глаза глядят… А куда идти-то? Смотрю вокруг и никак сообразить не могу: был я здесь давеча или не был? Сбился с пути или правильно иду? Лес, он всюду одинаков…

Я так старался доносчика запутать, что сам заплутал, и теперь непонятно мне – налево сворачивать или направо.

– Куда? – спрашиваю по привычке.

Никакого ответа. Голоса-то своего внутреннего я лишился. И тут только до меня дошло, что я натворил. Добро бы я его в сибирскую тайгу заманил, где нога человеческая не ступала, а то оставил в пригородной зоне, где дачников и грибников больше, чем комаров. Это же еще хуже, чем ключ от квартиры обронить. Хуже, чем папку с документами потерять. Волки не съедят, а вот найти его – кто-нибудь найдет непременно. И пожалуйста – вся моя подноготная перед чужим человеком нараспашку!

Бросился я его искать, а в какой стороне оставил, уже и не определить.

Стал кликать:

– Ау! Ау-у-у!

Никто не отвечает.

Я уж охрип и с ног сбился, как вдруг откуда-то еле слышно:

– Ау-у-у-у…

Ну слава богу! Стал слушать, откуда это, с какой стороны. Не понять. Голос-то внутренний. Вот и вычисли.

– Ау-у-у! – кричу.

– Ау-у.

Долго ли коротко мы перекликались, вышел я наконец на заветную поляну. Вот она, кочка обугленная. Вот сосна расщепленная. Куча валежника… А его нигде не видно. Стал я искать под вывороченными корнями, среди полусгнивших стволов, хлама и дрызняка… Нашел в конце концов. Лежит под сухим кустиком как малое дитя, свернувшись калачиком.

– Ладно, – говорю, – я пошутил.

Молчит.

– Да ладно, чего ты, – говорю. – Просто попугать тебя хотел. Прости, пожалуйста, за неудачную шутку. Идем домой.

Молчит.

Тут уж я не сдержался.

– Что, – кричу, – закручинился?! В лесу стучать некому? Ничего… Можешь лесникам пожаловаться, что я с тропинки два раза в чащу сворачивал.

– Ты, – говорит, – не понимаешь. И превратно толкуешь…

– Хватит, – говорю. – Наслушался. Ты философствуй, а я пошел.

Повернулся и прочь с лесного полигона. Не оборачиваюсь, но слышу, поднялся он и поплелся за мной.

Целую неделю он на меня дулся, а у меня за это время созрел новый план, как от него избавиться и одновременно наказать. «Засажу-ка его, – думаю, – в тюрьму». А камеру для него даже и искать не надо. Вот она, прямо в нашем подъезде. Номерная… Спускаемся мы утром с пятого этажа вниз, открываю я свой почтовый ящик, шарю внутри рукой, а потом говорю ему:

– Что-то там, вроде бумажка завалялась… Никак подцепить не могу. Может, квитанция какая-нибудь важная. Ты не посмотришь? Будь другом…

Он у меня хотя и зловредный, но наивный. Скок в ящик – бумажку искать, а я дверцу тут же захлопнул и – на ключ.

– Читай газеты, боец невидимого фронта, – говорю, – повышай свой идейно-культурный уровень…

Вообще-то насчет газет я лишь ради красного словца приплел – ничего я не выписываю, а писем мне давно никто не пишет. Но это даже и к лучшему… Не то ящик скоро бы забился до отказа, так что он мог бы и задохнуться. А так у него там оказалось довольно просторно. Во всяком случае, уж для кого, а для голоса места вполне достаточно. И дырочки есть для воздуха. А сбежать оттуда не сбежишь: через щель для корреспонденции даже детский голосок не пролезет.

Он приник к дырочкам и смотрит на меня укоризненно. Кричать посовестился, только вздыхал горестно. Сделал я ему ручкой и ушел, поднялся к себе на этаж, а ключ от ящика выбросил в мусоропровод.

Несколько дней, уходя из дома и возвращаясь обратно, я проходил мимо стенда с почтовыми ящиками с мстительным удовлетворением. Теперь-то могу думать, могу не думать, и никто мне даже слова не скажет, а уж закладывать и подавно не побежит. Однажды, когда в подъезде никого не было, я даже наклонился к ящику с номером «66» и прошептал в самые дырочки:

– А я полагаю, что…

Хотелось мне ему что-нибудь такое вывалить, чтоб чертям стало тошно, но ничего крамольного я так и не измыслил, пришлось выкручиваться на ходу:

– Одним словом, сам не хуже меня знаешь, что… Вот так-то! Беги теперь в органы, докладывай…

Он только сопел у себя в темнице. И ни слова.

В одно прекрасное утро выхожу я из лифта и шествую неспешно к выходу, даже головы не поворачивая в сторону стенда. Такую я новую изобрел пенитенциарную тактику – знаю, что он следит за мной в дырочки, и наказываю его полным забвением и безразличием. Да только подмечаю краем глаза что-то неладное. Стенд с почтовыми ящиками – словно после теракта. Стенки краской заляпаны, продавлены, замки покорежены, крышки распахнуты, а над дверцей с номером «66» – следы копоти, словно оттуда, изнутри, вырывались языки пламени.

Меня как кипятком ошпарило. Как же я раньше-то такой возможности не предусмотрел! Мальчишки ночью хулиганили, ящики поджигали… И представилось мне, как он в этом железном гробу бьется… Жалко его стало. Говорят же: