– Ты сядь, сядь, – сказала знахарка. – Эк Жущер-то тебя придавил.

Она усадила Аркадия Захаровича на стул возле круглого стола, покрытого бархатной бордовой скатертью с кистями.

– Ишь, Жущерила, негодник, вцепился… Ты зачем человека мучаешь? – бормотала старуха, садясь напротив. – Ну, чего скалишься, чего зубы ощерил! Недолго тебе…

И так же ворчливо пациенту:

– Потерпи, потерпи… Изведем мы скоро твоего Жущера. Запоминай, что делать. Прежде всего дашь ему родительскую косточку…

– Не понял, – медленно проговорил Аркадий Захарович.

На плечи ему словно камень давил, а соображал он туго, будто контуженный.

– Ты меня слышишь али нет? Косточку, говорю, надо ему дать.

– Какую косточку?

– Да ты по-русски, что ли, не понимаешь? Ро-ди-тель-скую. Отца твоего покойного кость…

Аркадий Захарович потряс головой, собираясь с мыслями.

– Нет, – сказал он. – Не годится мне такое лечение. Не стану я родительскую могилу раскапывать.

Он встал, пошатываясь.

– Куда вскочил, сядь, – проворчала старуха. – Зачем же могилы зорить? Типун тебе на язык. Скажешь такое… Никто от тебя вещественных костей не требует.

– Вы же сами…

– Так то не кость. Одна мысленность. Да Жущер подлинную-то косточку, пожалуй, не угрызет.

– Ничего не понимаю.

– А тебе и понимать не по чину, – сказала знахарка. – Ты вот что сделай: приди на могилу, зажги над ней веточку ивы. Когда ветка займется, громко позови отца по имени, а затем произноси вот такое слово:

Из-под корня Врех-древа,

Не из мертвого праха,

А от отцова паха

Да материнского чрева

Родится дева,

Именем Параскева.

Язвит она Жущер-недуга железной тростью

И вадит его родительской костью.

Изглодай-ка, недуг, родимую кость,

Меня ж, имярека, навеки брось.

– Экая чушь, – пробормотал Аркадий Захарович. – Нет, это мне не подходит.

Он не желал принимать участия в первобытном фарсе. Ему была отвратительна мысль о том, что для собственного исцеления нужно отдать на съедение кого-то другого. Пусть даже покойника, пусть даже условно, в воображении. А уж приплетать сюда еще и отца – это вообще не лезло ни в какие ворота… Однако Аркадий Захарович не мог просто встать и уйти, поскольку дал дома твердое обещание «хотя бы выслушать советы бабы Стеши». Он чувствовал, как внутри по всему телу разливается жгучая боль.

– Беспокоится Жущер-то твой, – сказала знахарка. – Про кость услыхал, а где она – не чует… Ты не спорь, а слушай дальше. Как на кладбище то слово скажешь, сразу иди домой. Веточку обгорелую закопай под крыльцом.

– Нда… Сложный процесс.

– Ничего сложного. Это все.

– В каком смысле?

– Сделаешь, как я сказала, и здоров станешь. Не сразу, конечно… С месяц Жущер будет то уходить, то вновь возвращаться. А потом сам не заметишь, как исчезнет, будто его и не бывало. Слово запомнил? А то запиши на бумажке…

Боль немного отпустила, и Аркадий Захарович решил убраться подобру-поздорову, чтобы попасть домой до нового приступа.

– Спасибо, – торопливо сказал он. – Я запомнил. Сколько вам обязан?

– Денег и подарков не беру.

Аркадий Захарович успел уже достать бумажник и теперь неловко вертел его в руках.

– А как же плата за работу?

Суровая старуха не производила впечатления бескорыстной альтруистки.

– Проклятие это, а не работа, – мрачно сказала она. – Повозись-ка целый день с такими, какой у тебя на спине сидит, да с такими, как ты сам…

– Зачем же возитесь?

– А куда деваться? От своего дара не убежишь. Дар, он похуже недуга.

Аркадий Захарович помолчал, потом нерешительно проговорил:

– Ну я пойду.

– Постой-ка. Скажи, родители-то у тебя родные?

– По определению… Какие они еще могут быть?

– Разные, – сказала знахарка. – Отчимы бывают, мачехи. Есть родители приемные. А то и вовсе подменные… Ты сам-то, часом, не из подменышей?

– Нет, – сказал Аркадий Захарович, – скорее, из интуитивных дестабильных меланхоликов.

– Хорошо, коли так. Но ты выясни наверняка… А то позовешь чужого отца, так недуг на его детей перекинется… Сам не излечишься и других погубишь. Ты понял? Хорошо понял?

– Лучше некуда, – пробормотал Аркадий Захарович, чтобы побыстрее отвязаться от старухи.

– Тогда иди. Да скажи там, пусть следующий заходит…

Двор знахарки, как и улицу перед ее домом, наводняли жаждущие исцеления. Впервые в жизни видел Аркадий Захарович такое обилие и многообразие зримых проявлений болезни и, по-прежнему убежденный, что его хворь никому не видна, ощутил себя чуть ли не симулянтом.

Он пробрался через толпу увечных и страждущих и побрел по мощенной брусчаткой улице мимо старинных купеческих домов, украшенных колоннами, кариатидами и затейливыми балконными решетками. Аркадий Захарович любил этот городок, в котором родился и где давно уже не был. Да и сейчас оказался здесь, в Старой Бологе, лишь потому, что врачи определили жизни ему несколько месяцев, и он приехал попрощаться с сестрой. Она-то и заставила его пойти к знахарке.

При мысли о целительнице Аркадий Захарович сплюнул, чтобы сбить оскомину. Он не хотел, чтобы неприятное чувство, оставшееся после темного старухиного бреда об отцовских костях, помешало ему насладиться воспоминаниями. А приступ боли, похоже, уже заканчивался.

Старая Болога – городок древний, в летописях упоминается с одиннадцатого века, но если говорить о временах более близких, то остался он совершенно таким же, каким его с младых ногтей помнил Аркадий Захарович. Новых домов здесь в советское время не строили, если не считать здания из бетона и стекла, напоминающего гигантский радиатор парового отопления, которое при Хрущеве возвели для райкома партии. Зато снесли десятка с два церквей и часовен. Но куда бы ты ни шел в Старой Бологе, над крышами домов и зеленью деревьев всегда виднелась маковка то одного, то другого храма, как прежде, в золотые времена детства и юности. Аркадий Захарович шествовал неспешно, дышал чистым и теплым летним воздухом и…

И вдруг остановился как вкопанный. С забора, с огромного цветного плаката на него смотрела, нагло и снисходительно ухмыляясь, ненавистная рожа Анатолия Злыги. Настроение разом рухнуло, и боль вернулась. Тут уж не до прогулок, и Аркадий Захарович потащился домой.

Сестра жила на улице Коммунистической в старом родительском доме. Аркадий Захарович открыл калитку в зеленом дощатом заборе, вошел. Сестра ждала его в палисаднике.

– Ну что, Аркашенька? Что?!

– Во всем мире третье тысячелетие, а у вас тут неолит, – раздраженно буркнул Аркадий Захарович. – Века Трояновы!

– Аркадий, опять за свое! Мы ведь уже договорились… К бабушке Степании из области и из Москвы приезжают. Многих из могилы подняла. Говори быстрее, что она тебе назначила.

– Зверя незнаемого на мне обнаружила… Ну погляди сама! Видишь хоть что-нибудь?! А что за лечение твоя баба Стеша прописала, ты даже вообразить не сможешь.

– Косточку? – тихо спросила сестра.

– Представляешь, а?! Каннибализм!

– Сделай, Аркаша, как она говорит, – едва слышно прошептала сестра.

– Ну, Катька!.. От кого-кого, а от тебя я такого не ожидал!

Сестра молча посмотрела на него, повернулась и пошла к дому.

– Катя, ты не права! – крикнул Аркадий Захарович ей вслед. – Я не могу… Это дико, нелепо, кощунственно. А главное – бессмысленно!

Сестра даже не обернулась.

Он тяжело поднялся на крыльцо и протопал в отведенную ему комнату, бывшую родительскую спальню. Здесь тоже ничего не изменилось с той поры, когда мать с отцом были еще живы. В углу стоял трельяж, такой же, как у знахарки.

Аркадий Захарович подошел к зеркалу. Собственная физиономия тоже вызывала раздражение. «Эх ты, кандидат в покойники по одномандатному списку», – подумал он и слегка прищурился, чтобы затушевать тени под глазами, морщины… и вдруг там, в зазеркалье, из-за спины человека с изможденным, страдальческим лицом выплыло на миг, словно проявилось, отчетливое отражение какого-то существа, сидящего у него на плечах.

У Аркадия Захаровича заколотилось сердце и ослабли ноги. Не веря своим глазам, он впился взглядом в зеркало, но тварь пропала. Он облегченно перевел дух: «Наслушался старую чертовку» – и устало опустился на край кровати. Трельяж находился справа от него, и Аркадию Захаровичу почудилось, будто в зеркале что-то промелькнуло. Он резко повернул голову.

В узкой створке трельяжа виднелось лишь его отражение. И ничего более.

Аркадий Захарович отвернулся, но тут же краем глаза вновь