Аркадий Захарович.

– Так это его станция… И вообще все вокруг… – Мехряк кивнул на окно, за которым под утренним солнцем простирались воды Бологи.

– Это ничье. Государственное, или как сказать… – Аркадий Захарович замялся. – Божье, что ли…

– Ну коли божье, тогда Анатолий Ильич сам Бог и есть, – сказал Мехряк.

– Шутишь? – тихо спросил Аркадий Захарович. – Не может же Болога взаправду Тольке принадлежать?

– А кому? Не мне же! Купил Анатолий Ильич, купил у города эти земли. Ну и воды, конечно, тоже… Хотя тебе-то, как своему, я по секрету скажу: пока еще не купил, а только в аренду взял. На девяносто девять лет… Но уже оформляет в полную собственность…

Аркадий Захарович даже дара слова лишился.

– Так значит… – с трудом вымолвил он. – Так значит… моих отца и матери прах… он что, Тольке теперь принадлежит?

Мехряк развел руками – понимай как сам знаешь.

– А тысяча, что я… за отцову косточку уплатил… И она Злыге достанется?

– И ему тоже. Половина – Анатолию Ильичу, половина – городу. Фифти-фифти. Все по закону.

– Отдай! – закричал Аркадий Захарович, сам слыша, как слаб его крик.

– Чего тебе? – изумился Мехряк. – Что отдать-то?

– Деньги! Деньги мои верни.

– Ну уж хренушки. Нет тут твоих. Были, да в казну уплыли.

Аркадий Захарович вскочил неуклюже и потянулся к Мехряку – ухватить Толькиного клеврета за грудки и трясти, трясти, трясти его, чтобы сошла с красной рожи снисходительная усмешка, чтоб полез он дрожащими руками в ящик стола и достал жидкую пачку купюр, которую только что туда сунул, перетасовав ее предварительно картинка к картинке с той омерзительной сноровистостью, с какой это делают все торгаши, и протянул бы…

Но клеврет небрежно ткнул его в грудь, и Аркадий Захарович рухнул на стул, а Мехряк плюнул на какой-то клочок бумаги и с силой припечатал его ладонью к столешнице:

– Вот тебе! Получи! Квитанция, твоя собственная… И веточку свою не забудь.

Он встал, подхватив со стола прутик в прозрачной упаковке, и небрежно сунул его в карман на рубашке Аркадия Захаровича, а затем сгреб старого школьного товарища за шиворот, как щенка или котенка, и потащил к выходу, сволок с крыльца и быстро повел к воде, ухватив одной рукой за ворот, а другой – за брюки, свободно болтающиеся на тощих ягодицах, и почти приподняв в воздух, так что ведомому оставалось лишь послушно перебирать ногами.

«Что ж это я? – ожгло вдруг Аркадия Захаровича. – Сам ему помогаю. Что за рабская покорность! Стыд-то какой…»

Он поджал ноги, и Мехряк, того не ожидавший, уронил его на чахлую прибрежную траву в двух шагах от «Нырка», брошенного на суше рядом с причалом. Аркадий Захарович упал неловко, но даже не пошевелился, словно мертвый. Как еще мог он выразить ярость и возмущение?

– Умаялся? – сочувственно спросил Мехряк. – Потерпи… Сейчас отдохнешь.

Подхватив лежащего поперек живота, он одним рывком забросил его в «Нырок» и, поднатужившись, сдвинул уже порядочно обмякшее резиновое суденышко в воду.

– Все! Плыви, Аркашка. Лечись… А то мне на таких, как ты, хилых да бедных, глядеть тошно. Весь пейзаж портите…

Он пинком оттолкнул лодку от берега, повернулся и зашагал к станции.

«Нырок» медленно относило от берега. Аркадий Захарович по-прежнему лежал неподвижно, как труп, а его дух гневным метеором метался в поисках возмездия и справедливости по всему доступному мыслям и чувствам пространству, не находя отклика ни в горних высях, ни в мрачных безднах, а меж ними – на земле – он даже и искать не пытался, потому что с тех пор, как упразднили ненавистные Аркадию Захаровичу горкомы, райкомы, обкомы и ЦК партии, не осталось в юдоли скорби ни единой инстанции, к которой могли бы воззвать малые сии в поисках защиты и заступничества, пусть даже иллюзорных как прежде. И повторил тогда Аркадий Захарович в сердце своем древние слова: «Мне отмщение и аз воздам», потому что не оставалось ему ничего иного. Он не придумал еще – как, но знал, что добьется справедливости во что бы то ни стало.

Он поднялся на четвереньки, вытащил из-под себя доску, служившую сиденьем, и установил ее поперек лодки, положив концами на оба борта. Сам уселся сверху и погреб по направлению к подводному кладбищу, чувствуя, как Жущер царапает плечи и хватает за горло, мешая дышать.

«Нырок» перекосило так, что левое весло глубоко зарывалось в воду, а правое едва чиркало по поверхности. Надо было торопиться, пока лодка еще держится на плаву.

– Ш-ш-што-о, за с-с-смертуш-ш-ш-шкой с-с-с-спеш-ш-ш-шиш-ш-ш-шь, парш-ш-ш-ш-ш-ш-шивец? – просипел Сысоич дряблым бортом.

Аркадий Захарович молча работал веслами.

– Опять пожаловал, – прокомментировал Потапыч. – Лодка дырявая, сам из сил выбился… Того и жди, пойдет ко дну.

– Кабы сразу утоп. А то ведь барахтаться будет, булькать…

– Разве так помирать положено? Тьфу! Непристойность и суета…

– Эй, там, наверху, совесть-то надо иметь…

– Ты нам, малый, вечный покой не нарушай.

И Аркадия Захаровича прорвало.

– Вы чего… хамите… господа покойники? – прокричал он, задыхаясь от непосильной работы.

– А как с тобой, баламутом, быть прикажешь? – сурово откликнулись снизу. – Явился бы ты к нам обмытым, обряженным. Попросился бы: позвольте, мол, к вам, деды-родители. Примите, мол, в ваш чин. И приняли бы, и местечко бы выделили…

– Деды?! Так вы, значит, себя… аттестуете? Тоже мне, духи покойных предков… Вы хоть знаете… кто вы теперь?

– Как не знать, – степенно отозвались снизу.

– Живые нас по-разному кличут…

– Обслуга! – заорал Аркадий Захарович. – Вот вы кто! Загробный обслуживающий персонал при личных владениях Злыги-младшего.

Покойники, не ожидавшие отпора, примолкли.

– Мужчина, мужчина, – воскликнула давешняя сирена, что так сладко предлагала свои косточки, – ну что это вы разворчались… Совсем как баба. И не стыдно вам?

На земле этот нехитрый прием, популярный недавно среди продавщиц и кассирш, уже вышел, кажется, из моды, но здесь, в глубинке, еще пользовались устаревшей методой, на которую у Аркадия Захаровича имелся свой заготовленный контрприем.

– При чем здесь половые различия? – строго спросил он. – Мы на погосте, а не в публичном доме. Так что я для вас не мужчина, а посетитель, клиент. Вот и обслужите вежливо и культурно. И главное, молча. А не то жалобную книгу потребую.

– Аркадий, сынок… – позвал материнский голос, и Аркадий Захарович застыл с занесенными назад веслами, а сердце у него замерло.

– Мама!

– Не прав ты, сынок…

Он гневно хлопнул веслами по воде. Не того он ждал от матери. Не укор, не осуждение нужны были ему сейчас.

– На безответных злость срываешь.

– Типичная агрессия, вызванная фрустрацией, – вставил Маркони.

– Ни на ком я злость не срываю, – зло отрезал Аркадий Захарович. – А как с ними иначе? Вы же сами слышали, что они несут…

И вновь обмер, заслышав еще один тихий голос – родной, несмотря на странный, шелестящий тембр. Отец.

– Пусть себе говорят. На язык пошлины нет.

– Батя, и ты туда же! – взревел Аркадий Захарович. – Неужто и ты не понимаешь? Ведь я не на митинге, не в тюрьме, не в больнице… Я к отчей могиле припадаю. Почему же и здесь уединиться не могу?! Почему отовсюду лезут посторонние, чужие…

– Они не чужие, – прошелестел отец. – Для живущих всякий покойник – родитель…

Дико было слышать такое от отца, неизменно трезвого, ироничного и суховатого. «Что же это с ним там, за гробом, случилось?» – подумал Аркадий Захарович и вдруг словно опомнился. А сам-то он, сам… С ним-то самим что произошло, если он на кладбище свару затеял, да еще с кем – с покойниками.

– Проси прощения, сынок.

– Батя, прости меня, неприкаянного…

– Не у меня. У всех проси…

Мучительный стыд охватил Аркадия Захаровича: глупо и мелко – вымещать обиду и злость на усопших, никак не повинных в том, что их, как сомов или налимов, приобрели вместе с илом, в котором они погребены.

Он сполз с доски и опустился на колени в воду, плескавшуюся на дне лодки.

– ВОТ ЭТО ПРАВИЛЬНО, – потянулся над водой серым туманом голос покойного Злыги. – ДАВНО ПОРА ПОКАЯТЬСЯ…

– О грубости он сожалеет, – прошелестел отец. – А каяться ему не в чем.

– НЕ В ЧЕМ? А ЧЕГО Ж ЕГО ТОГДА НЕМОЧЬ ТОЧИТ? ВСЕ БОЛЕЗНИ – ОТ ЗАВИСТИ ИЛИ ВИНЫ…

– Наша вина одна – беда.

– ДЕМАГОГИЯ! ЧТО У ВАС ЗА БЕДА ТАКАЯ ОСОБАЯ? ТЫ ВОТ ВОЗЬМИ МОЕГО АНАТОЛИЯ… ЖИВЕТ ДОСТОЙНО И ЗДОРОВЬЕ У НЕГО ОТМЕННОЕ. А ТВОЕГО ГРЕХ КАКОЙ-ТО ГНЕТЕТ…

– Вина на вину, а грех на грех не приходится.

– Не надо, батя! – крикнул Аркадий Захарович. – Не защищай меня. Я покаюсь… Перед