– Господи, – он взялся руками за голову, – бред, просто бред.

Она не слушала, ещё раз обернулась, убедилась, что он ушёл в спальню, – и вошла в комнату, где спала дочь.

– Детёныш, просыпайся, – она легко тронула её, – просыпайся, нам нужно ехать.

Кира открыла глаза, увидела мать:

– Куда? Я хочу ещё поспать.

– Домой, – Елена встала и подала ей вещи, – давай, одевайся быстренько, дома доспишь.

– Что случилось, мам? А Глеб? – Кира всунула ноги в штанины «беременного» комбинезона. – Глеб поедет с нами? Мне что, нужно бояться или как?

– Бояться не нужно. – Елена говорила спокойно.

– А Глеб? – снова спросила дочь.

– Нет, – чётко сказала она, – собери вещи, которые нужны, всё остальное – потом.

– Мы вернёмся? – спросила Кира с надеждой.

– Нет. Поторопись.

Было в Еленином голосе что-то такое, что заставило Киру не выяснять ничего и не пререкаться, а просто сделать то, о чём она просит.

Глава 10

Просить его можно только о простых вещах: варенье, печенье, если повезёт, новая книга, он любит, когда его просят, когда он чувствует своё великодушие, – это придаёт веса его убогой больной душонке.

Теперь моя тюрьма стала более технологичной, в ней почти в два раза больше камер. И под кроватью – тоже. Правда, кровати, которая была, больше нет – сейчас я сплю на высокой больничной койке, той, к которой была пристёгнута после попытки его порезать. Я хожу из угла в угол, пытаясь придумать, где и как мне развернуть тот рулончик, который Маша заложила мне за ухо и который греется сейчас за рукавом.

Жизнь почти вошла в привычную колею, если это вообще можно назвать жизнью. Похожие друг на друга дни, книги, физические упражнения, о которых он напоминает мне с маниакальной регулярностью. У меня нет ни ручек, ни карандашей, ни вилок, ни ложек – и уж тем более ножей. И вообще ничего, даже отдалённо напоминающего что-то колющее или режущее. Я попросила его привезти мне нитки, чтобы я могла плести макраме. Там не нужны ни спицы, ни крючок. Я всегда терпеть не могла рукоделие, но это хоть как-то скрасило бы мне долгие зимние дни. Он ответил, что, мол, нечего мне время на ерунду тратить. На этом мечты о макраме и закончились.

Иногда я всерьёз думаю о том, чтобы повеситься, хотя, конечно, никаких верёвок у меня нет. Можно попробовать накрутить что-то такое из одежды, но быстро этого не сделать и спрятать негде.

С каждым днём становится тяжелее, иногда мне хочется заболеть чем-то серьёзным – и умереть, но я никогда не жаловалась на здоровье, чему сейчас не рада.

– Мамочка, ты нервничаешь? – Щелчок динамика оповестил о его присутствии.

Я перестала ходить и смотрю в камеру:

– Просто хочется немножко размяться, чтобы лучше спать, не о чём беспокоиться, милый.

– Ну хорошо, – он смягчается, – если хочешь, можешь почитать, скоро в кровать.

– Да-да, спасибо, так и сделаю. – Я говорю одни и те же фразы изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Я подхожу к холодильнику, и меня осеняет неожиданная мысль. Пытаюсь скрыть улыбку, открываю его, засовываю туда руки, будто что-то достаю, вытряхиваю бумажку из рукава, быстро раскручиваю и читаю: «М. Зайцева, СПб, Технолож, 4 к., 5 ф. 3852 202 1247 Барнаул, мама».

Я мгновенно запоминаю всё, что написано, все буквы и цифры. Достаю пару кусочков колбасы, теперь он привозит её в нарезке, между кусочками вкладываю записку и откусываю, чтобы не оставлять улик. Слава богу, туда камеру поставить он не догадался. А может быть, просто в холод её поставить нельзя.

«Ну, здравствуй, Мария Зайцева из Барнаула, студентка четвёртого курса Технологического института. Теперь я знаю твой домашний телефон и про твою маму стараюсь не думать».

Зачем она написала эту записку? Просто для того, чтобы о ней знали. Или если я вдруг выберусь отсюда…

Размышляя о её близких, я думаю о своих. Воспоминания холодными спицами пронзают с головы до пят. И перед мысленным взором возникают картинки из прошлой жизни.

Больно.

Не думай, не думай, не думай… Ты ведь знаешь, если будешь думать, то сойдёшь с ума.

Я хватаю первую попавшуюся книгу и ложусь на кровать. Поднимаю спинку – больничные койки такие удобные!

Мне хочется наклеить пластырь на рану, подуть на ожог… Я не хочу вспоминать прошлое. Потому что давно не принадлежу ему. Книга – мой пластырь, мое забвение.

Я переключаюсь, размышляя, что может означать «5 ф.» в её записке?

Мне приятно узнать о ней что-то личное. Как она смогла написать? Чем? Малюсенькие буковки выведены чётко, чем-то коричневатым, похожим на засохшую кровь. Чем она писала? И на чём? Вырвала клочок из книги? Может быть, затаила ручку или карандаши? Вряд ли.

– Мамочка, пора спать. – Самый ненавистный голос на свете! Но единственный, который я слышу. Ах да, теперь иногда ещё и Машин.

– Да-да, сыночек.

Сверху из небольшой коробки телескопически выдвигается труба, в самом её низу небольшая ниша, в которой лежит ключ. Это ещё одно нововведение.

Я пристёгиваю себя к наручнику, который болтается на бортике кровати, – и кладу ключ обратно. Труба змеёй втягивается вверх и снова становится едва заметной коробкой. Утром процедура повторится, ключ спустится, и я себя отстегну.

Верхний свет медленно гаснет, по периметру моей клети загораются ночники.

Если мне среди ночи захочется в туалет, то я должна буду либо терпеть, либо обмочиться. Это не самое страшное – казённая больничная койка предусмотрительно обита клеёнкой.

Я поворачиваюсь на бок так, чтобы не дёргать руку, и говорю:

– Доброй ночи.

До ночи было ещё далеко, а Елена чувствовала себя ужасно уставшей. Она посмотрела на часы – до конца рабочего дня оставалось ещё много.

«Уйду сегодня пораньше, гори оно всё огнём».

Операционные дни обычно пролетали незаметно, чистая медицина – то, что она любила куда больше бумажной рутины. Но этот день застрял где-то посередине – и не желал сдвигаться с места. После двух быстрых и успешных операций время будто застопорилось, она то и дело смотрела на часы в ожидании вечера, а лучше – ночи, когда можно будет наконец рухнуть в кровать и попытаться уснуть.

Следила она за временем ещё и потому, что вот-вот должен был прийти сын Лотовой, которую они вчера госпитализировали.

– Вера, скажите, когда он придёт, – Елена просматривала документы пациентки, – да-а-а, ей не повезло со звёздами.

– Плохо дело? – обернулась медсестра.

– Плохо, – доктор посмотрела на неё поверх очков для чтения, – я не