Шрифт:
Закладка:
– Господи, – он взялся руками за голову, – бред, просто бред.
Она не слушала, ещё раз обернулась, убедилась, что он ушёл в спальню, – и вошла в комнату, где спала дочь.
– Детёныш, просыпайся, – она легко тронула её, – просыпайся, нам нужно ехать.
Кира открыла глаза, увидела мать:
– Куда? Я хочу ещё поспать.
– Домой, – Елена встала и подала ей вещи, – давай, одевайся быстренько, дома доспишь.
– Что случилось, мам? А Глеб? – Кира всунула ноги в штанины «беременного» комбинезона. – Глеб поедет с нами? Мне что, нужно бояться или как?
– Бояться не нужно. – Елена говорила спокойно.
– А Глеб? – снова спросила дочь.
– Нет, – чётко сказала она, – собери вещи, которые нужны, всё остальное – потом.
– Мы вернёмся? – спросила Кира с надеждой.
– Нет. Поторопись.
Было в Еленином голосе что-то такое, что заставило Киру не выяснять ничего и не пререкаться, а просто сделать то, о чём она просит.
Глава 10
Просить его можно только о простых вещах: варенье, печенье, если повезёт, новая книга, он любит, когда его просят, когда он чувствует своё великодушие, – это придаёт веса его убогой больной душонке.
Теперь моя тюрьма стала более технологичной, в ней почти в два раза больше камер. И под кроватью – тоже. Правда, кровати, которая была, больше нет – сейчас я сплю на высокой больничной койке, той, к которой была пристёгнута после попытки его порезать. Я хожу из угла в угол, пытаясь придумать, где и как мне развернуть тот рулончик, который Маша заложила мне за ухо и который греется сейчас за рукавом.
Жизнь почти вошла в привычную колею, если это вообще можно назвать жизнью. Похожие друг на друга дни, книги, физические упражнения, о которых он напоминает мне с маниакальной регулярностью. У меня нет ни ручек, ни карандашей, ни вилок, ни ложек – и уж тем более ножей. И вообще ничего, даже отдалённо напоминающего что-то колющее или режущее. Я попросила его привезти мне нитки, чтобы я могла плести макраме. Там не нужны ни спицы, ни крючок. Я всегда терпеть не могла рукоделие, но это хоть как-то скрасило бы мне долгие зимние дни. Он ответил, что, мол, нечего мне время на ерунду тратить. На этом мечты о макраме и закончились.
Иногда я всерьёз думаю о том, чтобы повеситься, хотя, конечно, никаких верёвок у меня нет. Можно попробовать накрутить что-то такое из одежды, но быстро этого не сделать и спрятать негде.
С каждым днём становится тяжелее, иногда мне хочется заболеть чем-то серьёзным – и умереть, но я никогда не жаловалась на здоровье, чему сейчас не рада.
– Мамочка, ты нервничаешь? – Щелчок динамика оповестил о его присутствии.
Я перестала ходить и смотрю в камеру:
– Просто хочется немножко размяться, чтобы лучше спать, не о чём беспокоиться, милый.
– Ну хорошо, – он смягчается, – если хочешь, можешь почитать, скоро в кровать.
– Да-да, спасибо, так и сделаю. – Я говорю одни и те же фразы изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Я подхожу к холодильнику, и меня осеняет неожиданная мысль. Пытаюсь скрыть улыбку, открываю его, засовываю туда руки, будто что-то достаю, вытряхиваю бумажку из рукава, быстро раскручиваю и читаю: «М. Зайцева, СПб, Технолож, 4 к., 5 ф. 3852 202 1247 Барнаул, мама».
Я мгновенно запоминаю всё, что написано, все буквы и цифры. Достаю пару кусочков колбасы, теперь он привозит её в нарезке, между кусочками вкладываю записку и откусываю, чтобы не оставлять улик. Слава богу, туда камеру поставить он не догадался. А может быть, просто в холод её поставить нельзя.
«Ну, здравствуй, Мария Зайцева из Барнаула, студентка четвёртого курса Технологического института. Теперь я знаю твой домашний телефон и про твою маму стараюсь не думать».
Зачем она написала эту записку? Просто для того, чтобы о ней знали. Или если я вдруг выберусь отсюда…
Размышляя о её близких, я думаю о своих. Воспоминания холодными спицами пронзают с головы до пят. И перед мысленным взором возникают картинки из прошлой жизни.
Больно.
Не думай, не думай, не думай… Ты ведь знаешь, если будешь думать, то сойдёшь с ума.
Я хватаю первую попавшуюся книгу и ложусь на кровать. Поднимаю спинку – больничные койки такие удобные!
Мне хочется наклеить пластырь на рану, подуть на ожог… Я не хочу вспоминать прошлое. Потому что давно не принадлежу ему. Книга – мой пластырь, мое забвение.
Я переключаюсь, размышляя, что может означать «5 ф.» в её записке?
Мне приятно узнать о ней что-то личное. Как она смогла написать? Чем? Малюсенькие буковки выведены чётко, чем-то коричневатым, похожим на засохшую кровь. Чем она писала? И на чём? Вырвала клочок из книги? Может быть, затаила ручку или карандаши? Вряд ли.
– Мамочка, пора спать. – Самый ненавистный голос на свете! Но единственный, который я слышу. Ах да, теперь иногда ещё и Машин.
– Да-да, сыночек.
Сверху из небольшой коробки телескопически выдвигается труба, в самом её низу небольшая ниша, в которой лежит ключ. Это ещё одно нововведение.
Я пристёгиваю себя к наручнику, который болтается на бортике кровати, – и кладу ключ обратно. Труба змеёй втягивается вверх и снова становится едва заметной коробкой. Утром процедура повторится, ключ спустится, и я себя отстегну.
Верхний свет медленно гаснет, по периметру моей клети загораются ночники.
Если мне среди ночи захочется в туалет, то я должна буду либо терпеть, либо обмочиться. Это не самое страшное – казённая больничная койка предусмотрительно обита клеёнкой.
Я поворачиваюсь на бок так, чтобы не дёргать руку, и говорю:
– Доброй ночи.
До ночи было ещё далеко, а Елена чувствовала себя ужасно уставшей. Она посмотрела на часы – до конца рабочего дня оставалось ещё много.
«Уйду сегодня пораньше, гори оно всё огнём».
Операционные дни обычно пролетали незаметно, чистая медицина – то, что она любила куда больше бумажной рутины. Но этот день застрял где-то посередине – и не желал сдвигаться с места. После двух быстрых и успешных операций время будто застопорилось, она то и дело смотрела на часы в ожидании вечера, а лучше – ночи, когда можно будет наконец рухнуть в кровать и попытаться уснуть.
Следила она за временем ещё и потому, что вот-вот должен был прийти сын Лотовой, которую они вчера госпитализировали.
– Вера, скажите, когда он придёт, – Елена просматривала документы пациентки, – да-а-а, ей не повезло со звёздами.
– Плохо дело? – обернулась медсестра.
– Плохо, – доктор посмотрела на неё поверх очков для чтения, – я не
