– Как ты вообще тогда узнал, что он даёт женщинам транквилизатор? – Ей хотелось докопаться до правды.

Глеб глубоко вздохнул, видно было, что ему совсем не хочется в этом копаться.

– Хорошо, я расскажу тебе всё. Наверное, рано или поздно ты бы всё равно узнала, хотя… Ладно. – Он сел на широкий подоконник и подтянул к себе ноги, кивнул на стул: – Не стой, это история долгая. Так вот – как обнаружилось? Однажды он попросил у меня помощи для девушки, которую он опоил и ей стало плохо. То ли аллергия на транк, то ли на сопутствующий алкоголь, то ли он просто переборщил – непонятно. Барышню рвало безостановочно, и он вызвал не «Скорую», а меня. Я сказал, что её нужно везти в больницу, но он умолял этого не делать, и тогда я припёр его к стенке: либо он мне рассказывает всё, либо я ухожу и вызываю «Скорую». Так всё и выяснилось. Потом я нашёл у него несколько пачек флунитразепама.

– Когда потом? – Елена слушала внимательно.

– После смерти, когда разбирал его вещи, – Глеб посмотрел в окно, – он покончил с собой, отравился этим же флунитразепамом. Через день после этого случая, когда девушке стало плохо. И написал предсмертную записку.

– Господи, Глеб… – ей стало невероятно жаль его, она и не подозревала, что эта история окажется такой тёмной и глубокой, – я не знала.

Елена перебралась к нему на подоконник и положила руку ему на плечо.

– Конечно, не знала, – он повернулся к ней, – я тоже многого про него не знал. Предсмертная записка была адресована мне. Он писал о том, что понимает собственные проблемы, – всё-таки был врачом-психиатром. Отец с мамой к тому времени уже умерли. У него остался только я.

– Кошмар какой! – Несмотря на то что начинала она говорить о себе, сейчас в ней поднималось сочувствие к Глебу.

– Я его и нашёл, – его голос стал глуше, – он отравился у себя в квартире. Только потом я понял, что он готовился заранее – сделал на меня завещание, оформил все документы, отдал мне второй комплект ключей от своей квартиры. Написал электронное письмо с задержкой отправления, я получил его через день после Диминой смерти, там были технические указания, кому позвонить, что сделать, где завещание.

Записок было две – обе бумажные, и обе лежали у него на столе в кабинете. Я прочёл первую, в которой говорилось, вторую показать – полиции. Я так и сделал. Во второй он сухо сообщал, что страдает депрессией и не видит смысла в дальнейшем прозябании. Уходит из жизни добровольно и просит никого не винить. Вскрытие показало, что смерть наступила вследствие отравления бензодиазепином, флунитразепамом в частности.

Записку, которая была адресована мне, я не показывал никому, даже Катерине, посчитал, что нечего её втягивать в эту грязь. Они с Димкой хорошо ладили, к ней он всегда был почтителен, и я не хотел это разрушать. Собственно, вот и вся история.

Горела небольшая лампочка возле вытяжки. Тяжёлые тени короткой летней ночи угловато бродили по кухне, воскрешая страницы прошлого. И это прошлое стояло у каждого за спиной.

– Его квартиру и машину я продал, купил себе мастерскую, вещи раздал. Мне всё казалось, что я мог бы с этим что-то сделать, если бы знал раньше, мог отправить его лечиться или… не знаю, что, ну, хоть что-нибудь.

– Вряд ли ты мог что-то сделать, – Елена взяла его за руку, – с такими вещами никто и ничего не может сделать.

– Да уж, – он в ответ сжал её руку, – я всегда думал, что он просто спаивает девчонок. И мне казалось, что девушки тоже виноваты – нужно же контролировать, сколько пьёшь. Тогда я понял, что был не прав.

Елена подвигала плечами, чтобы снять ощущение скованности, но оно не пропадало.

– Не кори себя, ты не виноват.

– А ты? Ты сама? Отпустит ли тебя это когда-нибудь? – Глеб заглянул ей в глаза.

– В каком-то смысле, наверное, никогда, – она слезла с подоконника, – Кира права, тут у тебя прохладнее. Поздно уже, пойдём спать, не хочу уезжать домой, да и темно.

Темнота осязаема, она внутри. Иногда мне кажется, что то зло, что живёт в нём, подминает и меня, захватывает, как спрут, как гидра, обвивает мою душу щупальцами, впрыскивая понемногу мглу и гниль, и я становлюсь похожей на него.

Память тускнеет, отодвигает вдаль близких, тех, кто делил когда-то со мной жизнь, превращая их образы в маячки света. И всё чаще мне кажется, что ещё чуть-чуть, и их затопит вязкой смолой, они скроются под покровом зла. И тогда я тоже исчезну.

Я вижу, как он обнимает её за плечи так же нежно, только вот ей уже совсем не весело.

– Ну, что, как вы тут, мои девчонки? – Он пристёгивает Машин наручник.

Теперь всё встало на свои места, и рядом с моим железным стулом появился точно такой же – для неё.

Он умный и никогда не приводит нас обеих сразу, я всегда первая – наверное, иногда ему хочется побыть со мной наедине.

– Как рука, мамочка? – Мой наручник он пристёгивает особенно нежно. – Уже лучше?

– Да-да, – я быстро киваю, – скоро совсем пройдёт. Спасибо, что заехал и привёз столько вкусного!

Перелом срастается медленно, потому что я то и дело случайно травмирую руку – в отсутствие гипса держать её всё время зафиксированной практически невозможно.

– И шрама почти нет. – Он наклоняется и целует меня в ярко-розовый рубец на брови.

Но смотрит не на меня, а на Машу.

– Милая, ты разве не рада мне? – В его голосе чувствуется раздражение. – Тебе нехорошо? Сделать укол?

Я вижу её страх. Я его чувствую. Я его знаю.

Она мгновенно преображается – на лице появляется улыбка, глаза расширяются от ужаса, но можно подумать, что это от радости.

– Нет-нет, что ты, дорогой, мне гораздо лучше. Это я замешкалась. Прости, больше не повторится.

– Вот и хорошо, – он доволен, – ох, девочки мои, как же я по вам обеим соскучился!

Я поднимаю глаза – деревья, растущие сразу за забором, полощут свои голые ветки в холодном предзимнем небе. На прогулку мы теперь выбираемся в куртках и длинных юбках. «Женщины всегда должны оставаться женщинами», – говорит он, заставляя носить юбки или платья в любое время года. Он нам сам их покупает, абсолютно точно выбирая размер. Никто из нас и не думает с этим спорить.

– Можно я спрошу у Маши: как у неё дела? – Я обращаюсь только к нему, говорю только с ним, делая вид, что её не существует.