стекло. И не скажешь, что оно способно на вчерашнее коварство. Как странно, что новый день может столь разительно отличаться от предыдущего.

– Доброе утро. – Ко мне заходит зевающая, сонная Энни. Сейчас она выглядит лет на двенадцать.

Я вспоминаю вчерашнее заявление – «Я решила оставить ребенка» – и снова испытываю потрясение, как от удара по голове. Может, сегодня она передумает? Мое решительное, упрямое чудо. Вдруг она подсознательно пытается исправить прошлую несправедливость, оставить ребенка, сделать то, чего не сделала моя биологическая мать? Меня ужасает эта мысль.

Психолог сказал бы: «Давайте поговорим об этом». Привычка твердит: «Не стоит». Мне просто хочется нажать на паузу. Перемотать пленку, чтобы снова расчесывать Энни волосы, плести косички, с прибаутками вытирать ее после ванны и смеяться, когда она лезет крошечными ножками в мои туфли на каблуках и, пошатываясь, расхаживает по моей спальне. И знать, что ее маленькому мирку ничего не угрожает.

* * *

Вещи, которые мы развесили на батарее вчера вечером, все еще не высохли, так что мы совершаем налет на мамин гардероб, натягивая ее слишком длинные джинсы и мешковатые джемперы, и это одновременно забавно – мама бы от души посмеялась – и невыносимо грустно. Я бегу в магазин на углу, путаясь в штанинах и размахивая рукавами, представляя, что бы сейчас подумали обо мне мои частные клиентки, все эти ухоженные дамы, которые одеваются исключительно в «SW3». Я покупаю круассаны и молоко. Телефон пищит – это Стив в отцовской истерике строчит мне сообщения: «Какого хрена! Просто СКАЖИ ей, что мы запрещаем ей рожать!»

На кухне за столом – я привыкла видеть за ним маму, а теперь ее здесь нет – Энни уплетает два круассана. Я завариваю чай в пакетике – есть не хочется, я слишком нервничаю, остро ощущая хрупкость своего положения. Пусть Энни и жалуется, что я никогда не говорю ей правду – это неприятно, ведь дело в том, что я сама прячусь от правды, – но сегодня моя очередь задавать вопросы.

– Так где ты нашла ту папку? – Я наблюдаю за ней поверх кружки. – Энни? – говорю я, когда она молча опускает взгляд.

– Это было вечером, за день до того, как она упала… – Она поднимает взгляд. В ее глазах читается что-то сложное. – Понимаешь, бабушка не слышала, как я вошла. Она сидела за столом, рассматривала вырезку из газеты. А когда заметила меня, то быстро сунула ее в папку, а папку – в ящик стола, и все это с таким испуганным видом, как будто ее поймали на горячем. И я подумала, ого, это что еще такое? – Ее глаза наполняются слезами. Она закусывает губу. – Я собиралась спросить. Но так и не успела.

На несколько секунд я теряю дар речи. Представляю маму, сидящую в одиночестве над этими старыми газетами, и понимаю, что она, похоже, жила намного ближе к прошлому, чем я думала.

– Продолжай, – хрипло говорю я, с трудом сдерживая слезы.

– Когда я вернулась сюда два дня назад, не зная, как быть с ребенком и всем остальным, мне так ее не хватало… – Голос Энни звучит как-то неубедительно. Она отводит взгляд, подбирает с тарелки крошку от круассана и кладет в рот.

За окном пролетает стая маленьких черных птиц. Поднимается выше, растекается по небу, будто печатные буквы по странице газеты.

– Почему ты никогда не рассказывала мне про тело в лесу, мам? – Ее голос звенит от старой обиды, вылезшей на поверхность.

– Милая, я сама не знала.

– Я… я думала… – Ее глаза широко раскрываются. – Ого.

Проходит несколько секунд. Стая за окном рассыпается, снова собирается и принимает новую форму. Так и мои мысли. Выражение лица Энни подсказывает мне: я ошибалась, полагая, что она слишком погружена в учебу и общение с друзьями, чтобы интересоваться пыльными аналоговыми семидесятыми.

– Я погуглила, – признается Энни. Теперь она говорит осторожнее, опасаясь моей реакции. – Но ничего не нашла.

– Это был другой мир. Без интернета.

– Неужели вы с бабушкой об этом не говорили?

– Не особенно. – Я выдавливаю беззаботную улыбку, понимая, как странно это звучит для молодого поколения, для которого обнажать перед другими душу не сложнее, чем поделиться попкорном. – Поверь мне, Энни, в то время это был, можно сказать, прогрессивный подход к табуированной теме.

– В нашем доме так до сих пор, – бормочет она.

– Ну, у меня было развитое чувство самосохранения. Я не хотела знать. А бабушку это вполне устраивало.

В возрасте Энни я тоже чувствовала, как внутри трепещут вопросы. Но, чтобы задать их, нужно было подумать об «этом». Под страхом уничтожения собственного «я». В итоге я всегда посылала «это» куда подальше – «Я не та малышка. Это не моя история» – и шла дальше, сунув руки в карманы любимых выцветших джинсов. Между прошлым и настоящим я всегда выбирала настоящее: Мадонну, шикарную блондинку, которая сама всего добилась; парней; манящий блеск моды. У этого есть простое объяснение: моя биологическая мать меня бросила. Оставила на пеньке и ушла. И я твердо вознамерилась отвергнуть эту часть своей жизни – как когда-то отвергли меня. Но мне слишком больно это объяснять, даже Энни.

– Мы сейчас должны говорить о тебе, а не обо мне, – быстро добавляю я. – Не о прошлом. Я – это уже старая история.

– Ловко меняешь тему. – Энни откидывается на спинку стула и закатывает глаза. – И так всегда.

Я невольно ощетиниваюсь.

– Папа всегда говорил: «Не спрашивай маму про это», – фыркает она. – «Не расстраивай маму». Вся эта тема, типа, не знаю, как за колючей проволокой под напряжением.

Я бледнею. Мне нечего возразить. Только мои самые близкие друзья знают, что меня бросили, и большинство из них не осмеливаются об этом упоминать. Я не могу превратить это чудовищное событие в обычную историю из жизни, которую можно рассказать за столом. Мне страшно взглянуть в их глаза и увидеть жалость.

Когда я родила Энни, поступок моей биологической матери начал казаться еще более немыслимым и, что особенно ужасно, менее абстрактным. Меня переполняла любовь к своему новорожденному ребенку. Как она могла не почувствовать то же самое? Неужели она не восхищалась моими идеальными крошечными ноготками? Ушками? Пальчиками? Неужели не смотрела, как я сплю? Не целовала меня? Не вдыхала мой запах? Неужели я не казалась ей продолжением ее собственного тела? Очевидно, нет, раз она бросила меня в лесу и ушла.

Пока Энни росла, я была решительно настроена не передавать ей это наследие. И, как все новоиспеченные родители, я хотела, чтобы в жизни ей доставались