В гостиной я включаю лампу, рисующую одинокий круг света, и осторожно вытаскиваю папку «Лето 1971» из-под старого журнала на столике. Подушечки моих пальцев оставляют потные следы на выцветшем от времени картоне. Я медлю и подумываю о том, чтобы позвонить Кэролайн. Но я и так знаю, что она скажет: «Господи. Не открывай ее. Мама не просто так ее прятала. И вообще, мы с тобой дали клятву, помнишь?» Так что я напоминаю себе, что весь день ждала этой встречи с прошлым. Возможно, оно окажется уродливым. Я должна сделать это одна. Без лишних глаз.

Дрожащими руками я аккуратно достаю вырезки из газет, которые моя мать хранила все эти годы. Бумага неровная и затертая, ее явно часто держали в руках, а не забыли на дальней полке. Я подношу ее к свету и начинаю читать, готовясь к тому, что сейчас будет больно.

«Полиция просит мать младенца, оставленного в лесу, обратиться в участок». Призыв останется без ответа. Прошло уже больше сорока лет, но она так и не объявилась и не попыталась связаться с дочерью. У нее была такая возможность. Она ею не воспользовалась. Прошлое не переписать, ничего уже не изменить. У меня в горле встает ком, твердый, как камень. «Ребенка, предположительно, забрала к себе одна из местных семей, чья фамилия не называется», – гласит статья, столь же скудно присыпанная фактами, как мамина сказка на ночь. Но все это каким-то образом преуменьшает мою жизнь – такую же большую и сложную, как любая другая, – сводя ее к одной трагической строчке.

Я утираю рукой хлынувшие из глаз горькие слезы. Не в силах надолго задерживаться на том моменте, я, тихо выругавшись и послюнявив палец, открываю следующую вырезку: «Тело в лесу». Я замираю. Кажется, даже море за окном застывает – шум волн умолкает. Я подношу листок поближе – бумага шуршит, сердце колотится – и перечитываю заголовок еще раз. Замечаю, что дата выхода статьи – за три дня до объявления о найденыше. О таком мама никогда не упоминала. По мере прочтения я постепенно начинаю понимать почему.

«Следствие рассматривает смерть как подозрительную». Убийство? Жертва? Я пробегаюсь взглядом по тексту в поисках подробностей, но репортаж написан сразу после происшествия. «На данный момент полиция не разглашает никаких подробностей…». Имя жертвы не называется. Только название дома – особняк Фокскот – и фамилия его владельцев – Харрингтоны, то самое семейство, которое забрало меня к себе.

Я принимаюсь расхаживать по комнате, погруженной в тень, прижимая газету к носу, будто надеясь унюхать, что было дальше.

Значит, мама пыталась меня оградить? Но от чего? Я бросаю взгляд на море за окном, на дрожащую лунную дорожку на воде и пытаюсь хоть немного привести мысли в порядок. Судя по датам, в момент смерти неизвестного я как раз находилась в доме Харрингтонов, что, пожалуй, объясняет, почему мама все это скрывала. В конце концов, она преподнесла мне случившееся в виде сказки – «Тебя нашли в волшебном лесу теплой летней ночью…», – и, как фотография со временем вытесняет в памяти само событие, эта сказка стала моей историей. Мама ни за что не стала бы омрачать этот милый сюжет убийством, превращая его в подобие ужастика из семидесятых. Что-то вроде «Сияния»: темные сосны, горящие небеса. И что, если эта смерть была как-то связана с моим появлением в доме Харрингтонов? Что, если один из моих родителей и был безымянной жертвой? Эта мысль поднимает бурю у меня в голове.

Отвернувшись от окна, я снова сажусь на диван, сгорбившись под лампой. Фотографии. Вырезанные из более крупных статей, как будто мама не хотела, чтобы окружающий их скандал запятнал запечатленные на них воспоминания. Странно, учитывая, что она вообще никогда не упоминала об этом семействе. И никогда не показывала мне фотографии. Просила ли я их показать? Нет, конечно, нет. Я затолкала Харрингтонов в ящики памяти, где ютились, словно мыши, все мысли, которые я подавляла.

Джинни Харрингтон. Жена? Крошечный портрет. Волосы цвета воронова крыла, молочная кожа. Ее фотография сошла бы за винтажную рекламу крема от «Элизабет Арден», если бы не озорной огонек в глазах, намекающий на не самый покладистый характер. Здесь же лежит отдельное фото мистера Уолтера Харрингтона, высокого сухопарого человека в дорогом костюме с портфелем в руке, сделанное газетчиками, пока тот перебегал в машину из здания суда, ослепленный вспышками папарацци. Не самое удачное фото. Может, мама сохранила его по какой-то другой, менее сентиментальной причине?

На самой красивой фотографии – самой затертой и рябой – все семейство стоит перед оштукатуренным городским домом, утопающим в глициниях. У Джинни огромный роскошный живот. За подол ее платья держится маленький мальчик. Слева от него стоит девочка постарше, невзрачная, пухленькая, с неуверенной улыбкой и пронзительным взглядом, проникающим прямо в объектив. Это та самая девочка, что нашла меня в лесу? Меня начинают терзать мрачные догадки. Вдруг она и была жертвой? Или ее милый младший братик? Если это так, преступление и впрямь могло быть настолько страшным, что мама не нашла в себе сил об этом рассказать.

Я осторожно пролистываю оставшиеся три вырезки. Больше никаких статей ни обо мне, ни о Харрингтонах. Только несколько фотографий из леса Дин. Я разглаживаю ладонью самую большую из них и чувствую себя ребенком, которому хочется шагнуть внутрь картинки. На зернистой фотографии запечатлены скульптурные колдовские деревья, у которых на коре сморщенные лица, того и гляди заговорят. Лес, позаимствованный то ли из старинных узорчатых экслибрисов, то ли из фильмов про сатиров или хоббитов. Параллельный мир, втиснутый в три квадратных дюйма типографской краски; портал в мое прошлое. И место, осознаю я с полузадушенным всхлипом, где началась моя жизнь.

* * *

На следующее утро я просыпаюсь в своей старой спальне под крики чаек-разбойниц, вдыхая знакомый запах чистого постельного белья. Потом я вспоминаю. «Тело в лесу». Мое детство уже не то, что прежде. Теперь мне известна другая версия.

Я потираю глаза и приподнимаюсь на подушках. Тело одеревенело, отравленное стрессом двух последних дней, ноги ноют после того, как в них ударила волна. У меня над головой кружится старый любимый мобиль. Фигурки деревьев, вырезанные из дощечек, покачиваются на леске от малейшего дуновения, и я мысленно возвращаюсь к той самой фотографии леса.

Я раздвигаю занавески. За окном свежее ситцево-голубое небо, исчерченное следами самолетов. Море гладкое, как