У кого-то из деток был день рождения. Я помню аниматоров, шарики, конфетти. Вы с Аллочкой играли в классики, а Максимка изображал Человека-паука – такой смешной! – не решалась она снова прикоснуться к снимку, но глаз с него не сводила. – Много деток, очень много, Кирочка. Кто-то из детей угостил вас тортом. Я боялась, как бы Максимка не сорвался с турника. Он ничего не видел в маске Человека-паука и соревновался с другими мальчишками, кто быстрее переберется по свисающим перекладинам лестниц. Один мальчик повзрослее вращался вокруг перекладины солнцем. Круг, еще круг, и опять. Максимка смотрел на него с воодушевлением, а он все крутился и крутился. – Воронцова перевернула снимок несколько раз, имитируя обороты кручения солнца на турнике, пока ее взгляд не замер на оборотной стороне фотографии, куда я перерисовала круг с крестиком внутри.

Ресницы Воронцовой начали мелко дрожать, пока она впивалась взглядом в символ. Пальцы водили по широкому вороту накидки из страусиных перьев, и каждый удар артерии оживлял кончики оперения, бившиеся вокруг ее шеи ожившими опарышами.

– Нет, – прошептала Воронцова, – я не могу… я не буду… Не могу, я не буду, я не хочу… Нет… пожалуйста… не делай этого!

Я обернулась по сторонам в поисках помощи.

– Владислава Сергеевна… вы чего?

Метнув на меня взгляд, полный ужаса и слез, Владислава Сергеевна выскочила из-за стола, путаясь в пеньюаре бархатными каблуками, она спотыкалась, опрокидывая спинки стульев, цепляясь тканями одежд за торчащие листья и шипы на розах, оставляя за собой перьевой опарышевый след.

Я схватила ее за руку, не давая рухнуть на колени второй раз. И это была моя ошибка.

Вороная орлица тут же обвила меня когтистыми лапами, как делала с Аллой. Она рыдала и стонала, выла в голос, распугивая стайки кенаров, и не отпускала меня.

– Яна!.. – закричала я. – Помоги!

Пока я пыталась выкрутиться из удушающих объятий, в двери столовой вбежала Яна с парой помощниц, которые несли подносы с горячими омлетами.

– Сейчас, Кира! – подоспела к нам Яна. – Расслабься, не отталкивай ее, – аккуратно опустила прохладные пальцы Яна поверх цепких пальцев Воронцовой у меня на спине.

У меня еле хватало сил, чтобы продолжать держаться на ногах под весом окутавшей меня Воронцовой. Перья с ее гребня забились в нос, не давая сделать вдох.

– Не могу… – выла Воронцова, – Кирочка, я не могу… это так больно, родная… так больно… ей так больно… но я ничего не могу… Умоляю! Господи, помилуй наши души, Алла, доченька моя… помилуй нас, Боже!

Яна щелкнула пальцами возле уха хозяйки:

– Посмотрите на меня. Владислава Сергеевна, вы меня слышите? Отпустите девушку. Все хорошо, – успокаивала она шефиню. – Вы дома. Ваши дети дома. Это не Алла. Отпустите, Владислава Сергеевна, ну же, давайте, – потянула меня Яна за плечи, – разожмите руки. Раз, два…

– Три… – выпустила меня Воронцова, рухнув коленями на плитку, испачкав белоснежный шлейф в совсем не райском помете своих райских птиц.

– Кира, все хорошо? – усадила Яна меня на стул, придерживая за плечи. – Не надо было мне выходить из зала.

Помощницы с кухни оставили омлеты, помогая хозяйке снять испачканный пеньюар, меняя его на свежий.

– Ваши капли, Владислава Сергеевна, – протянула помощница фужер, закончив отсчитывать корвалол возле буфетного гарнитура.

– Яночка… благодарю.

Выпив капли, Воронцова откинула голову назад и затихла. Шейные позвонки ее были невероятно гибкими. С некоторых ракурсов можно было подумать, что голова у этой сидящей за столом женщины отсутствует.

Я вздрогнула, когда через пару секунд голова вернулась на место. Щеки Воронцовой разрумянились, зрачки сузились. Из кокона растрепанных волос на меня смотрел кто-то… так похожий в тот момент на мою мать. Воронцова потерла виски, потрясла плечами, и, хоть тушь под ресницами была смазана, она смотрела на меня снова адекватным бодрым взглядом.

Надо же. Никогда не думала, что корвалол на такое способен.

– Идем, Кира, – решительно поднялась Воронцова со стула, затягивая пояс пеньюара.

Я взглянула на Яну, спрашивая взглядом: «идти?» Та быстро кивнула в ответ и чуть улыбнулась.

Следом за Воронцовой мы с Яной вошли в кабину открытого витого лифта с позолоченной дверью – имитацией птичьей клетки. Дверца доставала до пояса, а сама кабина поднималась на цепи в колодце из прозрачных стен.

Я зажмурилась. Незаметно для шефини Яна ободряюще сжала мои ледяные пальцы.

По мягкому ворсу ковра, в котором ноги тонули по щиколотку, мы подошли к высоким белым арочным воротам – такими высокими и огромными они мне показались. Из комнаты навстречу спешным марширующим шагом вышли пять работниц в черных фартуках и белых чепцах – они закончили прибираться после ночного сна своей жар-птицы.

– Оставьте нас. Все, – зыркнула Воронцова на Яну.

– Пусть она останется, – встала я возле двери, не желая проходить дальше одна.

– Кира, я подожду у лифта. Иди, – склонила Яна голову к плечу, – все хорошо.

Яна почтительно улыбнулась Воронцовой и мне – чуть более ободряюще, вскидывая бровь, словно подталкивая меня идти дальше.

Воронцова воссела у трюмо. Шесть отражений уставились на меня, как только я заметила, что она выжидательно призывает меня подойти своим манким взглядом.

– Это фотография моей доченьки. Сразу после рождения.

Я смотрела на младенца… но это был не снимок из счастливой рекламы памперсов. Ребенок был крошечным, красным, с трубкой в носу и лежал словно в гробу со стеклянной крышкой.

– Я родила ее на сроке, когда малыши не выживают, и дала ей имя в честь моей матери. Мне говорили, если ребенок выживет, то останется больным. Умственно отсталым и прикованным к инвалидной коляске. Я молилась. Не ела, не пила, не спала. Только молилась, чтобы дочка выжила. Любой. Каждый ее вздох в кувезе был моим ударом сердца. Пока дышит она, жива и я. – Воронцова вытянула руку к рамке, словно видела в ней родовую палату и стекло кувеза с трепыхающейся грудной клеткой своей дочери. – В храме священник сказал, чтобы я сменила имя и покрестила ребенка, а ночью мне приснился сон. Белая птица опустилась в руки и прошептала: – Альсиния. Утром я проверила, что это за слово. Оказалось, есть такой остров Аль Синийа в Арабских Эмиратах, а на нем птичий заповедник. Я дала дочери имя, о котором она попросила, и покрестила Аллой. Поэтому я люблю птиц, Кирочка. Поэтому их так много в нашем доме. Господь вознаградил мою девочку за испытания. Аллочка особенно чувствует жизнь. Людей, зверей, птиц и растения. Ее хорек, ты знаешь, как он у нее появился?

– Нет.

– Аллочка заставила водителя остановить машину. Посреди ночи, посреди трассы. Она вышла из салона и побежала. Подобрала коробку.