Действительно, за разговором мы не заметили, что просидели в бане почти час. Не скажу, чтобы мне такие посиделки были уже не по силам, но почему-то запал в голову сегодняшний рассказ судового врача Анисимова о том, как он пытался лечить сердечника Грабова, и я согласился с Ганиным.

– Да, давай выходить. Вы еще побудете здесь, Нарита-сан?

– Я еще в сауне не был, – кивнул Нарита в сторону солевого рая.

В глазах у него блеснул упрек. Но извиняться перед ним за, как он считает, украденные сорок пять минут банного удовольствия я не собирался.

В этот момент дверь в баньку распахнулась и к нам в пар шагнул крепко сбитый иностранец лет пятидесяти.

– Ого, слышится великий и могучий! Это кто же тут по-русски так шпарит? Неужто местные граждане?

Внезапного гостя я узнал сразу. Это был консул из российского генконсульства в Саппоро Баранов. В Саппоро мы пересекаемся регулярно, он у них отвечает как раз за все дела по нашей линии, так что стоит нам арестовать какого-нибудь русского загулявшего морячка или пьяненького студентика, сдуру пожелавшего свидание с официальными представительницами российской стороны, как Баранов тут как тут.

– Здравствуй, Николай Петрович.

– О, Минамото-сан! Ты? Значит, ты это дело взял? А как это ты быстрее меня здесь оказался?

– Да я по другому делу сюда ехал. Так совпало.

– Это по какому «по другому»?

Любопытство Баранова было логичным – про якобы всплывшую подлодку слышали уже все.

– Рыбачок ваш без разрешения высадился. Обычное дело.

– И ты рыбачком сюда приехал заниматься?

– Приехал – рыбачком, а теперь вон как все повернулось… И ты, я гляжу, тоже быстро добрался.

– Да. Нам как сообщили ваши, я руки в ноги в Окадаму, а оттуда – в Накасибецу на пропеллерном. Натрясся и в самолете, и в машине. Хорошо, суббота сегодня – дорога от аэропорта пустая, долетели за сорок минут. Сейчас вот хочу освежиться по-быстрому, а потом у меня с Осимой встреча. Ты будешь у него?

– Само собой. К шести подъеду. Мы с Ганиным уже закончили, а ты мойся, не торопись.

Свято блюдущий законы дипломатической субординации Баранов наконец-то посчитал возможным отреагировать на присутствие сэнсэя.

– А, это вы, Ганин! Здравствуйте! Какими судьбами здесь?

– Все теми же, Николай Петрович. Русский приехал преподавать.

– А-а-а… Ну-ну… Знаешь, Минамото-сан, ты мне подсоби в разговоре с Осимой.

– Что такое?

– Да нам звонили сегодня с Сахалина. Они очень хотят Грабова завтра забрать.

– Куда забрать? Зачем?

– Как зачем? Похоронить же надо по-человечески. На Сахалин его надо вывезти. Они завтра в Накасибецу чартерный самолетик пришлют за телом. Не в службу, а в дружбу – шепни Осиме, чтобы он не кочевряжился.

– А что, он против?

– А как же! Говорит, до конца следствия труп будет у него в морге.

– Не знаю, Николай Петрович, обещать ничего не могу. Осима здесь хозяин, так что…

– Понимаю-понимаю, но все-таки.

Мне было жалко, что Баранов появился так поздно. Дружбу мы с ним не водим, но кое-какой информацией по Грабову поделиться, думаю, он бы со мной смог. Однако сил находиться в этом горячем пару у меня уже не было, и мы с Ганиным вышли в раздевалку.

Ганин был задумчив, и мне сначала показалось, что его расстроило появление Баранова.

Мы с Ганиным стали потихоньку одеваться.

– Что думаешь, Ганин, об этом парне?

– О Нарите? Ничего парень, правильный такой…

– Думаешь, не играет? Правду говорит?.. Хотя чего он такого, собственно, нам рассказал?

– Как чего? А про хлеб, про Марину? Тебе мало?

– Что хлеб? И что Марина? Вот если бы у Игнатьева с ней что-нибудь было и он использовал бы ее, чтобы подобраться к Грабову, тогда…

– Это конечно, но все-таки… Ой, тьфу ты, забыл я его спросить! Я сейчас!

Ганин сбросил с себя надетые уже трусы, распахнул дверь в баню и шагнул в туман. Его не было всего минуту, я даже не успел до конца одеться. Он вынырнул весь покрытый испариной, и ему пришлось вновь взяться за полотенце.

– Ты зачем туда ходил? У Баранова чего спрашивал?

– Нет. С Барановым у меня, сам знаешь, напряги. Я у Нариты спросил, не снимал ли кто ночью банкет на видео.

Вот такой он, мой друг Ганин, – взял вот так вот запросто и спросил.

– Ну и что?

– Он сказал, что точно не помнит насчет видео, но на фотоаппарат кто-то снимал.

– Что значит «кто-то»?

– Он говорит, что запомнил только вспышки. Вспышки, говорит, точно были. Ну а где вспышки, там и…

– Там и мышки! Интересненько!

– Что «интересненько»?

– А то, что мы с Осимой опросили сегодня весь экипаж. Так все они хором отказываются и говорят, что никаких фотоаппаратов и видеокамер у них в ресторане не было.

– Значит, снимал кто-то другой. Из ресторанных работников, например. Может, та же Марина и снимала.

– Может.

Мы наконец-то оделись и стали выходить. Ганин вдруг остановился.

– Слушай, Такуя, а как на Сахалине узнали, что Грабов помер?

– В каком смысле?

– Ну Баранов же сказал, что ему звонили с Сахалина.

– Ты, Ганин, еще не понял, что за человек был этот Грабов? Сам же восхищаешься нашей техникой. Взял какой-нибудь добрый человечек и позвонил. Зато смотри, какой почет капитану – чартер сразу организовали. Ты представляешь, как сложно в субботу с воскресеньем от нашей авиаслужбы получить разрешение на чартер и на посадку?

– Представляю. У меня богатое воображение.

Мы поднялись в холл. Из ближайшего к нам кресла резко поднялся Игнатьев. По его сосредоточенному виду было понятно, что он ждал меня здесь уже давно и напряженно. Сейчас с появлением меня в поле его зрения напряжение спало. Он протянул мне руку и сказал:

– Я прошу вас его проверить.

На раскрывшейся ладони у Игнатьева покоился все тот же злополучный ключ от машины на брелоке-самолетике.

Глава 6

Человеку свойственно бояться непонятного и неизвестного. Само собой, страшно, когда не знаешь, откуда тебе будет нанесен следующий удар, откуда ждать неприятностей, способных разрушить размеренное, циклическое течение твоей изолированной от внешнего мира идиллии. У нас, у японцев, этот вид страха развит особенно сильно. Японцы, которые в себе природное чувство страха перед всем чужеродным и неизвестным подавили, считаются у нас самыми продвинутыми.

– Вы, господин Игнатьев, все-таки объяснили бы мне поподробнее, что это за ключ, а?

На сером каменном лице Игнатьева застыла тревога, и я с интересом стал смотреть, как он колеблется между стремлением продолжить диалог и порывом как можно скорее ретироваться в свою келью на четвертом этаже, из которой так удобно наблюдать за выходящими из гостиницы постояльцами.

– Я вам про него ничего сказать не могу. Но, как я понимаю, это замена того