но посмотрел на меня с ненавистью. Это мелочи. Пусть ненавидят. Но порядок в этой шараге давно пора наводить. Слишком мягко я с ними обошелся после истории с клубом. Уже тогда надо было начинать их вразумлять физически. Они должны ощутить, что я готов их грохнуть в любой момент. Главное, не пускать их за спину, чтобы они меня в подходящий момент не застрелили.

— В следующий раз пристрелю, — уведомил я уже относительно спокойно. — Вам тут не балаган. У нас теракция на носу. И если вы своим разнузданным поведением ее сорвете, не пощажу никого.

— Ваша правда, — нехотя согласился Конторщик, отведя от меня глаза.

— Как допустили такое? — спросил я его.

— Ну так пусть народ считает, что мы, бывшие нэпманы, дурью так маемся. Это даже не подозрительно. Только участковый заглянет, но тому стопочку нальешь, и все нормально. Маскировка, — пояснил Конторщик.

Он сам понимал, что после таких выходок подобное оправдание выглядело неубедительным. Они перегибали палку, да еще шли на поводу порочных страстей и какого-то неуместного ребячества, простительного сиротинушкам в дворянском приюте, но непозволительного подпольщикам на территории врага.

— Все, хватит таких маскировок, — отчеканил я сурово. — Ведем себя тихо. К вам, Авдотья Михайловна, особенно относится. Вы не синичка, чтобы вертеть хвостом.

Она потерла горящую щеку и как-то таинственно улыбнулась — то ли обещание сладкого блаженства было для меня в этой улыбке, то ли смертный приговор.

— О да, наш халиф. Как прикажете…

Вот же стервозина…

Глава 25

Мы ехали с Мирославом в электропоезде, который курсировал до Мытищ уже лет пять. Время рабочее, поэтому вагон был почти пустой. Троцкист, пригнувшись ко мне, журчал, как ручеек, напористо, без умолку и перерывов на обдумывание тезисов. Тезисы в его голове созрели давно, недостатка в них не имелось. И хватило бы не на одну поездку.

Он был жутко зануден. Настырно исповедовался о своей тяжелой судьбинушке, полной лишений, заблуждений и неправильных поступков, хотя в итоге это и наставило его на единственно верный путь. Ругал все без исключения действия нынешней власти. Ему не нравился НЭП. Не нравилась индустриализация и коллективизация, все не нравилось. Зато нравилась мировая революция. Как будет она выглядеть в реальности — думать об этом ему тоже не нравилось. Но он точно знал — власть в Союзе захватили махровые бюрократы. Они, с одной стороны, тиранят крестьянство и народ. С другой — недостаточно жестко строят коммунизм. Даешь НЭП и отмену денег — все вместе. Как все это сочетается? Рассуждать об этом ему тоже не нравилось.

Потом он нашел новую тему и завел песню о том, как прав был убиенный сталинскими сатрапами Маяковский, когда говорил, что революция не кончается. В общем, все та же заунывная песня: «и вечный бой, покой нам только снится».

Какая же путаница у него в голове и поступках! Какой такой революции он служит? Революция — это идея равенства и справедливости. И, главное, строительства нового мира, возведения трудящимися общественного дворца невиданного доселе великолепия. А у этого черта из табакерки только и рассуждения — кого расстрелять в первую очередь, кого повесить во вторую, что раздолбать в третью и как потом поджечь дом таким образом, чтобы он вспыхнул со всех сторон. В этом, кстати, у него полное сходство с моими функционерами из «Руси Без Хама». Только все их труды впустую. Наш корабль уже не повернуть.

Было очевидно, что он чуть не свихнулся, оставшись без руководящей длани, поскольку сам не мог разобраться, куда именно и какой тропинкой идти. И теперь компенсировал то тягостное ожидание общением не просто с товарищем по борьбе, а со старшим товарищем, который будет указывать ему направление и действие.

Дискутировать с ним и лопать этот идеологический винегрет мне не хотелось. Оставалось только впопад и невпопад поддакивать и призывать к продолжению борьбы.

По вагонам прошел милицейский наряд. Служивые оглядели нас внимательно. Мирослав аж выпрямился и окаменел. Я тоже взбодрился. Ни к чему нам сейчас проверки и досмотры. Ведь у меня за поясом заткнут «наган». А устраивать разбирательства с милицией не входило в мои планы.

Хотя, надо отдать должное, тут мы подстраховались. Куратор выдал мне бумагу от Наркомата юстиции, что податель сего документа имеет право на ношение указанного огнестрельного устройства, поскольку является членом чего-то и сотрудником кого-то. Так что от милиции отмажусь. Но у Мирослава, верного рыцаря революции, которая не кончается, могут возникнуть вопросы — а кто это подпольщику такие бумаги выписывает? Впрочем — отбрешусь. Объявлю, как Остап Бендер, что у нас длинные руки. И дотянулись они в числе прочего и до Наркомюста.

Между тем Мирослав постепенно от общемировых проблем стал спускаться к конкретике. И бормотал, сжимая мой локоть все сильнее:

— Агитация среди пролетариата… Народ устал жить в голоде и бесправии, его только немножко подтолкнуть, и он… Ждем сигнала, чтобы звать пролетариат на баррикады… Вся наша организация, все как один, готова выступить в нужный момент, только дайте сигнал… Вот вам списки «Пути Ильича».

Он заговорщически протянул списки своей троцкистской шайки.

Я кивнул и церемонно произнес:

— Выражаю тебе благодарность, Сансон! Ты верный общему делу товарищ. И твои усилия будут оценены по достоинству. Мы не забываем ни друзей, ни врагов. И каждому воздадим по заслугам.

Список я сложил и аккуратно спрятал в карман. Пригодится. Мои коллеги вплотную займутся этими ребятами и девчатами. Только сначала разберемся с Птицеедом, черти его закрути в свой темный омут.

Мирослав был так польщен моими словами, что накатившая эйфория лишила его дара речи. Ненадолго — минут на пять. Но за это время я слегка восстановил душевное равновесие, так что уже был готов к продолжению.

Наконец электропоезд доколдыбал до нужной станции. Мы вышли на заснеженную и совершенно пустую платформу. Кажется невероятным, что в каком-то получасе езды вращаются в водоворотах миллионы людей. Здесь пустота и хрустальная четкость морозного подмосковного дня.

Местечко я присмотрел заранее. Прошлепали по тропинке к деревеньке, между изб, половина из которых выглядела безжизненно. И через некоторое время дошли до песчаного карьера, наглухо заброшенного задолго до революции.

На дне карьера я нашел чурбак. Поставил его. Протянул оружие Мирославу. Спросил:

— Попадешь?

Тот ничего не ответил, только крепко и жадно схватил «наган».

Расстояние было метров десять. Первый выстрел он смазал. Но остальные пули положил хорошо.

Перезарядили оружие. Отошли на несколько метров дальше.

Мирослав с ликующим возгласом снова вдавил тугой спусковой крючок. Наверное, ему представлялись на месте чурбака так ненавистные сердцу