Мы с Кирпичом и Фарой сгоняли в хозблок за сухпайками – пусть Черпак сам доедает свою обеденную перловку, – помогли Сивому перетащить последних хануриков из холодильного отделения и вчетвером отправились в вылазку.

На линии фронта хануриков сейчас поприбавилось, однако «Зверь» туда не подпускали. Там ни прожекторы, ни белёная крыша не уберегут от случайной ракеты. «Зверь» держался поодаль от фронта, подчищал лишь безопасные места, и сегодня мы довольствовались тремя мясорубками на двадцать три ханурика в общем. Вернулись разбитые – сказалась утренняя вахта на печной платформе. Опоздав на встречу со «Зверем», едва нагнали его с кормы.

Кардан к нашему возвращению починил автоматику. Раньше всех поужинал и завалился спать перед ночной вахтой в кабине управления. Сухой так и не привёз механиков, под конец даже перестал отвечать на вызовы по радиостанции, хотя Сыч хотел сообщить ему, что надобность в механиках отпала. Леший сказал, что Сухой, наверное, и не собирался никого привозить.

– Может, и не собирался, – кивнул я, – А заправщики?

– Приезжали.

– И то хорошо.

– Хорошо, – согласился Леший. – Главное, припасов хватает.

Перед сном похоронная команда почти в полном составе засела в хозяйственном отделении. Мы решили, что пора делать закладки. Давно предчувствовали, что этот день придёт, хоть и не говорили о нём вслух. Закладки поручили Лешему и Сифону. От обычной работы их освободили. Им предстояло каждый день спускаться со «Зверя», шастать по округе, выискивать укромные места и прятать наши припасы, затем отмечать положение припасов на самодельной бумажной карте.

Выбирать места для закладок и чертить карту взялся Леший. Собственно, он отвечал за всё, что требовало хоть каких-то мозгов, а Сифону оставалось взваливать на спину вдвое больше груза, чем мог унести Леший, и в нужный момент работать лопатой.

Фара согласился по ночам перерисовывать карту, заодно со слов Лешего расписывать выбранные им ориентиры, а то, пропади он, потом никто в его значках не разберётся. Под утро Крот будет прятать вторую карту в глубинах топливного отделения. Заменить Сифона в печном отряде пришлось Калибру. На том и порешили.

Разошлись из хозблока, шепнули о закладках Сычу, Кроту, Черепу и Малому, которые не участвовали в обсуждении, и больше о закладках вслух не заговаривали. Сухого мы бы ни во что не посвятили, даже если бы он вдруг заявился к нам на своём «Секаче». Только вот что-то мне подсказывало, что Сухого мы уже не увидим.

* * *

На рассвете облака были сизые, как выхлоп «Зверя». По выхлопу Кардан определял, что в камеру сгорания попало масло и пора менять поршневые кольца, а по облакам Кардан определить ничего не мог. Они были просто облаками. Безучастные и молчаливые, скользили по небу, а я следил за ними и на минуту-другую забывался.

В вылазки мы теперь ходили в ветровках. Фара не поддевал шерстяную шапку, ограничивался шапкой банной. К вечеру мы мёрзли, но таскать с собой ватники ленились. Малой, Калибр и Череп на печной платформе вовсе работали в тельняшках. Нам бы наслаждаться долгожданным теплом, однако дни пошли какие-то контуженые. Мы предвкушали скорые перемены.

Череп чаще доставал из-под шконки игрушечные танки. Донимал Кардана, чтобы тот чинил их моторчики, и таскал из хозблока краску, чтобы замазывать мелкие прожоги и царапины на пластмассовых корпусах. Малой запирался с Фарой и вроде бы как диктовал ему письма. Многие вне очереди заглядывали к Шпале подстричься. В столовой все молчали. Разговор не клеился. Даже Черпак почти не трепался. А я думал о родных. Гадал, как они меня встретят, что скажут и что я скажу им в ответ. О чём спросят. Уж точно не о «Звере».

Родных у меня осталось мало, и я ловил себя на мысли, что забываю их имена. Нет, я бы сходу перечислил, как зовут мать, отца, двоюродную сестру и других, кого видел в последний раз, однако их имена стали какими-то пустыми. Вот произнесёшь имя матери, а оно – лишь звук.

Не ошибёшься, но почему-то запереживаешь, что ошибся. Может, и не так зовут… А если так, то почему имя ничем не отзывается? Из него будто выпали и облик матери, и связанные с ней воспоминания. Я по отдельности вспоминал её лицо, голос, улыбку, видел разрозненные образы матери из тех дней, когда мы были вместе, а собрать их воедино не мог. Имя превратилось в затёртую оболочку. Испугавшись, я повторял его вновь и вновь, но становилось только хуже. Повторённое сотни раз, имя окончательно чужело и пропадало.

Между тем «Зверь» продолжал ползти через поля, посёлки и окраины городов. Преодолевал овраги, воронки и завалы горевшей техники, перебирался через мелкие речки, а к большим рекам не выходил. Иногда днём мы вдали различали чёрный выхлоп других «Зверей», по вечерам мимолётно улавливали в небе отражение их прожекторов. Сухой к нам не приезжал, но пока связывался с Сычом, передавал координаты нового маршрута, проложенного кругами, в лучшем случае – тесными петлями.

Крупные мясорубки не попадались, но мелкие мы окучивали постоянно, и печи не простаивали. Наворачивая круги, мы возвращались к местам недавних вылазок и на уже очищенных нами луговинах собирали свежих хануриков, по большей части членистоногих и шашлыков. Изредка попадались изрешечённые манекены. Фара старательно переписывал в букварь данные с их жетонов, но оружие и ценности мы не трогали, их опись не составляли. Трофейники всё равно не заглядывали. Хорошо хоть, топливо- и водозаправщики приезжали исправно.

Кажется, Сивый вчера за моей спиной воспользовался щелкунчиком – снял пару колец, выдернул пару золотых зубов, заодно прихватил наградной пистолет, – однако поймать его с поличным опять не удалось. А на днях «Зверь» оказался неподалёку от той взлётно-посадочной полосы с помятыми ангарами. Я навострился туда поискать сожжённую книгу учёта, но передумал. Кому бы и что я доказал? Ветер давно раскидал бы огарки букваря. Да и мало ли где там Сивый его сжигал – я же не попрошу его отметить точку в навигаторе.

По радио генералы не выступали, выпуски с фронтовыми сводками не подрубались. Мы только слушали и без того сотни раз повторённые передачи. Учёные задорно объясняли, что огненное погребение приводит к образованию углисто-золистой массы, будто «углисто-золистая масса» была лучшим рекламным словосочетанием, способным переубедить наиболее упрямых почитателей захоронения обычного, земляного.

Певцы, исполнив весёлую фронтовую песню, желали слушателям скорейшей победы и напоминали им, что трупосжигание – это всегда опрятно, удобно и никаких болезней. Историки живенько