Впрочем, в сферу его ответственности входили сотни институтов, множество предприятий и учебных заведений — целая индустрия. Он руководил академиками, среди которых было немало великих учёных с мировыми именами, людей эксцентричных, своенравных.

Он никогда не повышал голоса — даже если самым молодым сотрудникам случалось опростоволоситься. Не любил руководить с помощью жестких директив и разносов. «У нас наука, а не воинское подразделение», — тихо, но внушительно повторял академик. Он понимал, что служителям науки нужна атмосфера творческого поиска, свободы, раскованности. И все исследователи, в случае Келдыша — все математики — по определению коллеги. Это не просто ритуальное обращение, принятое в университетской и академической среде, а принцип существования, в котором озарение важнее регалий. Иначе — тупик. В научных институтах существовал такой обычай: самых уважаемых руководителей называли по инициалам. «Эс Пэ», «Вэ Пэ» и так далее. Но обычно это происходило «за глаза». А в институте Келдыша так повелось, что к нему напрямую обращались: «Послушайте, дорогой Эм Вэ…» Не каждый день, конечно. И многое зависело от остроты обсуждаемой научной проблемы. Но такое бывало! Да, он был на редкость мягким руководителем. У него было кредо на все случаи жизни: «Не бороться со злом, а браться за дело и преумножать добро». Но свою точку зрения отстаивал до конца — и в беседах с политическими вождями, и на совещаниях с коллегами. Как-то на реплику Льва Арцимовича, что академия не должна быть «каретой скорой научно-технической помощи», Келдыш ответил, что академия не должна быть и «монастырем чистой науки».

Сергей Капица — один из величайших учёных того времени — сравнивал академию наук СССР с палатой лордов в Великобритании. Да, к учёным у нас относились почтительно, и даже ЦК предпочитал не давить на эту обидчивую организацию. Показательный эпизод случился как раз в эпоху Келдыша.

Академик Андрей Сахаров тогда открыто — на весь мир — выступал против разрядки международного положения, призывал США к давлению на Советский Союз. Москва не могла простить этого физику, ставшему диссидентом. Его лишили государственных наград — и Академии наук порекомендовали решить вопрос о пребывании Сахарова в этом ареопаге советской науки.

Келдыш обсудил этот вопрос в узком кругу. Спросил: «Есть ли прецедент, бывало ли, чтобы академия «вышвыривала за борт» своих действительных членов?» Высказались два великих учёных. Нобелевский лауреат Николай Семёнов покачал головой: «Нет, такого никогда не бывало».

Будущий нобелиат Пётр Капица возразил: «Один такой случай всё-таки был. В гитлеровской Германии из академии исключили Эйнштейна».

На этом вопрос был закрыт. Келдыш понял: Академия не должна исключать Сахарова. И даже в горьковской ссылке он оставался академиком, с соответствующим жалованьем. А в Кремле и на Старой площади «проглотили» столь явное проявление независимости Академии.

Изношенное сердце

Всю жизнь, со студенческих лет, он работал на износ, каждый день мысленно решая несколько научных проблем, подчас — из «разных опер». И это не риторическая фигура, а образ жизни. Было время, когда он — ещё юноша — и учился всерьёз, и работал сразу на двух объектах. Спал через день. За десятилетия Келдыш внутренне привык к изматывающему режиму, совершенно не умел отдыхать, «отключаться». У Келдыша были увлечения — живопись, автомобильные путешествия, в которых он предпочитал оставаться неузнанным, сидя за рулём не номенклатурной «Волги», а скромного «Москвича». Он странствовал «инкогнито»! Но и в этих поездках, сохраняя инкогнито, он не мог забыть о расчётах, о чьих-то предложениях и жалобах, не мог махнуть рукой на штурвал, который ему вверили. Врачи советовали ему хотя бы раз в год дней на десять забывать о науке, о своём институте, об академии. Он улыбался, кивал, но сам понимал, что эта задача — из разряда нерешаемых.

Безусловно, это сказывалось на здоровье. К шестидесяти годам Мстислав Всеволодович израсходовал запас здоровья и превратился в инвалида. Пациентом он был тяжелым. Согласился лечиться только, когда стал не просто прихрамывать, а просто не мог подняться по лестнице, даже на несколько ступенек.

Брежнев — тогда ещё бодрый — дал лучшим врачам страны строгую установку: «Делайте, что хотите, но Келдыша вы обязаны вернуть к работе». Видимо, Леонид Ильич не относил к президенту академии наук известный принцип «незаменимых у нас нет». Когда потребовалась операция — без колебаний пригласили заморскую знаменитость, Майкла Дебейки, который много лет спустя приезжал осматривать президента России Бориса Ельцина. Операция прошла удачно, хирургам, с помощью шунтирования, удалось улучшить кровообращение. Когда Дебейки предложили гонорар — он обиделся. «Академик Келдыш столько сделал не только для советской, но и для мировой науки, что мы все у него в долгу».

Теряя силы, несколько раз Келдыш обращался к Брежневу и Косыгину с просьбой принять его отставку с поста президента академии. Не только сил, но и нервов уже не хватало. Но «вожди» считали его незаменимым. С каждым из них у него сложились добрые отношения, каждый мог вспомнить что-то личное, своё, связанное с Келдышем и его открытиями. Для Косыгина это — блокада. Он отвечал за снабжение осажденного, голодающего Ленинграда, курировал Дорогу жизни. Казалось бы, при чём здесь исследования математика Келдыша? А он, учитывая вес грузов и толщину льда, провёл расчёты, которые помогали водителям вести полуторки по Ладоге.

А Брежнев близко познакомился с академиком в начале 1960‐х, когда отвечал за космическую программу. Келдыш ещё в те годы — до гагаринского полёта — считал, что к космонавтике нужно относиться как к отдельной отрасли, а не просто как к ответвлению авиации и ракетных войск. Для Брежнева (да и для всего советского народа) он был олицетворением настоящего интеллигента. Его благородная седина выделялась в любом президиуме, на любом съезде. Как отпустишь такого? И за свою отставку Келдыш боролся не меньше двух лет.

Молчание академика

После желанной отставки он жил на даче в подмосковной Жуковке. Чувствовал себя неважно, но продолжал директорствовать в своём институте. Правда, стал ещё молчаливее — порой из него слова трудно было выудить. 24 июня 1978 года тело Мстислава Келдыша обнаружили в гараже, на водительском месте «Волги». Скорую вызвал сосед по даче, академик Владимир Кириллин.

Не удалось избежать слухов о самоубийстве — дескать, академик специально отравился выхлопными газами. Хроническая усталость, тяжелейшая бессонница, потеря аппетита, болезни, страх полностью потерять интеллектуальную трудоспособность — всё это могло привести академика к тяжкому решению. Но… никаких записок Келдыш не оставил, тяжелых разочарований накануне рокового дня он не испытывал. Более вероятна другая версия, ставшая официальной: сердечный приступ в гараже.