звонкий смех замолк, и тихая улыбка казалась как-то преждевременною на цветущем ребяческом лице. «Теперь, – сказал он однажды, – я скоро попрошу тебя крестить меня, батюшка, отец ты мне более чем родной! Теперь скоро, пора; но прежде есть у меня просьба к тебе, не откажи: прикажи купить краски, палитру, кисти; дай мне заказать лестницу, как скажу; да позволь мне на этот один месяц не пускать никого в мою комнату; и сам не ходи». Дурнов уж давно привык не отказывать ни в чем своему приемышу; как желал он, так и сделали. Молодой турок весь день просиживал в своей комнате, а как стемнеет, придет к Дурнову, по-прежнему читает, занимается, разговаривает, но про занятия в своей комнате ни полслова; только стал он бледнеть, а черные глаза горели каким-то неземным, тихим огнем, каким-то выражением блаженного спокойствия. В конце месяца он просил приготовить все к крещению и повел его в свою комнату. Палитра, краски, кисти лежали на окне; лестница, служившая ему вроде подмостков, была отодвинута от стены, которая завешена была простыней, юноша сдернул простыню, и Дурнов увидел большой писаный во всю стену, святой убрус, поддерживаемый двумя Ангелами, и на убрус, лик Спасителя Нерукотворенный, колоссального размера, прекрасного письма.

“Вот задача, которую я должен был исполнить, батюшка: теперь хочу креститься в веру Христову, я жажду соединиться с Ним”. Обрадованный, растроганный Дурнов спешил все приготовить; и с благоговейною радостью крестился на другой день его воспитанник; когда он причащался, все присутствующие были поражены неземною красотою, которою, так сказать, преобразился неофит. В тихой радости провел весь этот день и беспрестанно благодарил Дурнова за все его благодеяния, и за величайшее из всех – за познание истины и принятие христианства, за это неописанное блаженство, говоря, что он более, чем родной отец для него, что он не преходящую даровал ему, а жизнь вечную. Вечером юноша нежно простился со своим нареченным отцом, обнимал, благодарил его опять, просил благословения; видели, что долго молился он в своей комнате, перед написанным Нерукотворенным Спасом: потом тихо заснул, – заснул непробудным сном. На другое утро его нашли мертвым в постели, с закрытыми глазами, с улыбкой на устах, с сложенными на груди руками».

Кто вникнет в тайну молодой души? Какой неземной голос, ей одной внятный, сказал ему судьбу его, и призвал его в урочный час к пакибытию купели? Кто объяснит это необъяснимое действие благодати, призывающей к Отцу Небесному неведомым, таинственным путем, в глубине сердца избранников своих? Дурнов оплакивал родительскою любовью своего приемыша, хоть и упрекал себя за свое горе при такой святой, блаженной кончине. Комната, где скончался юноша, сделалась часовней или моленной, где ежедневно молился Дурнов. В 1812 году дом сгорел, но стена с образом уцелела, только изображение было очень повреждено; его реставрировали, и от оригинала остался только один из глаз и бровь. Однако набожные люди продолжали приезжать молиться тут, а впоследствии в нем была основана богадельня на 40 престарелых вдов и девиц; и комната молодого турка освящена в прекрасную домовую церковь, весь день открытую, куда со всех концов Москвы приходит служить молебны перед образом, писанным на стене. Что-то мирное, светлое, чистое веет там на вас, как светла и чиста была душа юноши, освятившего своим обращением и смертью это место. Богадельню зовут Барыковской, по имени основателя, а церковь Спаса, на Остоженке. Другое пристанище для бедных выросло и приютилось против богадельни – дом призрения убогих во имя Христа Спасителя. Такой светлый след оставил по себе этот ребенок, привезенный из чужой неверной стороны, принятый и приголубленный с безграничною христианскою любовью в России. По истине здесь показал Господь весь глубокий смысл Им некогда сказанных святых словес: Аще кто приимет отроча таково во имя Мое, приемлет Мя, а приемляй Мя, приемлет пославшаго Мя Отца.

* * *

Мать моего университетского товарища, известного профессора Кубарева, Анна Васильевна, рассказывала, что она, будучи по делам в Петербурге, совершенно чувствовала минуту, в которую умерла мать ее в Москве. «Такая тоска сделалась там со мной, – говорила она, – что представить себе не можно. Я прибежала в присутствие, в коем решалось мое дело, не помня себя, вся в слезах; рыдая, пала на колена пред присутствующими, и просила, чтоб меня отпустили в Москву». В этот самый час, как после она узнала, и умерла мать ее.

* * *

В «Русском Мире» рассказан следующий случай:

«На днях в Петербурге скоропостижно скончалась молодая девушка, Княжна М-я. Обстоятельства, сопровождавшие эту неожиданную смерть, любопытны в высшей степени. Княжна была совершенно здорова. В ночь, предшествовавшую ее смерти, она видела сон, в котором ей было сказано, что она в этот день умрет, и что ей поэтому необходимо исповедаться и причаститься. Утром девушка рассказала этот сон своим окружающим, и как она была сильно взволнована, то послали за доктором. Освидетельствовав, доктор нашел ее совершенно здоровою. Тем не менее, по настоянию княжны, послали за священником. Священник беседовал с ней около двух часов, исповедал ее и причастил. Так прошло время до вечера, когда неожиданно для всех княжна почувствовала себя дурно и умерла от разрыва сердца».

Прибавлю к этому известию, напечатанному в газетах, что слышал я вскоре от близких знакомых. Княжна, проснувшись, спросила себе именно священника не городского. Послали искать. Между тем в том же самом доме, у гр. Е. И. Т., оказался священник, приехавший к нему из подгородного села, известный в Петербурге отец Алексий, который призван был к княжне, исповедал и причастил Святых Тайн. Княжна скончалась не в тот же день, как сообщено в «Русском Мире», а на другой день поутру.

Наконец, мне случилось получить следующее обстоятельное известие.

«Я могу передать о кончине кн. М. С. М. только слышанное мною от других: сама же я не была свидетельницей ее последних дней, и поэтому не могу ручаться вполне за достоверность моих слов. Сестру ее, неотлучно бывшую при ней, я не решалась расспрашивать, и все, что знаю, слышала от домашних лиц, рассказывавших не всегда одинаково.

Во вторник, 10 января 1872 года, в семье все еще было благополучно, и в этот день было у них много гостей. В среду княжна почувствовала небольшое нездоровье, случающееся сплошь и рядом у всех. Никого это не смутило и не озаботило, тем более что она была подвержена ревматизму, и, при малейшей простуде или перемене погоды, жаловалась на него.

В четверг была у меня сестра ее, С.С. и говорила мне, что М.С. продолжает чувствовать себя не совсем хорошо,