Понятно, что в этой области, или в рассказах этого рода, очень обыкновенных, бывает много выдумок, обманов, лжи, злоупотреблений, часто играет фантазия и воображение; понятно, что здесь нужна еще более, нежели где-нибудь великая осторожность и разборчивость. Но думаю, что одно подобное событие, со всех сторон засвидетельствованное, строго исследованное, доказанное критически, имеет великую важность, – и нельзя считать иначе, как особенным счастьем в жизни, узнать такое событие, и вполне удостовериться в его истине; оно поведет к многим заключениям, ибо все важнейшие для человека вопросы соединены между собою неразрывными узами, и какой бы то ни было из них, по необходимости признанный, заставляет принять прочие и убедиться, что есть что-то, кроме того, что мы знаем посредством своих чувств, о чем, по замечанию Шекспира, и не пригрезивается философии.

Доморощенные наши прогрессисты не принимают таких явлений, и если не могут отвергнуть их существования, то относят их к разряду случаев. Им напомню я кстати следующие слова их любимца, Писарева, из его изложения системы Дарвиновой:

«Случая в природе нет, потому что все совершается по законам, и всякое действие имеет свою причину; когда мы не знаем закона и не видим причины, тогда мы произносим слово «случай», и произносим его не всегда кстати, потому что это слово никогда не выражает ничего, кроме нашего незнания, и притом такого незнания, которого мы сами не сознаем»[75].

«Если человек чего-нибудь не знает, то он в одну минуту или выдумает что-нибудь, или уверит себя, что тут и знать нечего. Не знает происхождения породы, значит, и не было никакого происхождения, всегда была порода с тех пор, как мир стоит; не знает развития породы – значит, и нет никакого развития: все породы неизменны и неподвижны. А живая-то жизнь сейчас тут же и прихлопнет человека, и уличит в безтолковом и самонадеянном вранье неопровержимыми фактами»[76].

Которые здесь и представляются.

Собрание таких фактов, (иные в нескольких экземплярах), убеждение в их действительности, историческом, так сказать, существовании, заставит, надеюсь, задуматься всякого безпристрастного, непредубежденного человека, который ищет истины, без задних мыслей.

Вместе с сим я прошу тех читателей доставлять мне такие факты, какие кто знает по собственным наблюдениям, или полученным достоверным сведениям.

Предчувствия

Смерть Василия Никитича Татищева[77]

(современное описание)

Во время царствования императрицы Елисаветы Петровны тайный советник Василий Никитич Татищев, по ложным на него доносам, жил под стражею в своей подмосковной вотчине Клинского уезда, в селе Болдине, при котором находились сенатской роты солдаты для стражи. С ним жил внук его, Ростислав Евграфович Татищев (от которого я, говорит описатель, сие повествование слышал). Сей Василий Никитич, почувствовав слабость своего здоровья, писал к сыну своему Евграфу Васильевичу, находившемуся тогда в Москве, чтобы он приехал к нему в Болдино с первой тогда его женою, для отдания ему последнего долга.

Накануне своей смерти Василий Никитич поехал верхом, взяв с собою и вышеописанного своего внука верхом же, к слушанию Божественной литургии в приходскую церковь, находящуюся в трех верстах, в селе, куда приказал явиться мастеровым людям с лопатками.

По отслушании Литугии, взяв священника на погост, показал ему, где лежат тела его предков и родителей, и, избрав порожнее подле их место, приказал рабочим людям готовить для себя могилу. Возвращаясь, он хотел было опять сесть на лошадь, но не был в силах, а сел уже в одноколку и с вышеописанным же своим внуком, приказав священнику на завтра приехать к себе для исповеди его и со Святыми дарами, и так же, – чтобы пригласить с собою священников, назначая сам оных для соборования его маслом, и потом возвратился домой. Там нашел присланного из Петербурга курьера с указом от Императрицы, что он найден невинным, и прислан ему орден св. Александра Невского. Василий Никитич, написав благодарственное письмо к Государыне, отослал орден назад потому, что уже приблизился конец его жизни, и отпустил присланного. Тогда же снята была находившаяся при нем стража.

В вечеру, когда по обыкновению пришел к нему повар француз для получения приказания, что готовить на следующий день, то он сказал повару, что «уже я более не хозяин ваш, но гость, а вот хозяйка, – указывая на свою невестку, Евграфа Васильевича жену, – она тебе прикажет, что надобно», – промолвил, что теленок начат, и есть из чего готовить.

На следующий день священник со всем причтом в назначенный час прибыл, исповедал его и причастил Святых Таин.

После сего Василий Никитич приказал призвать сына своего Евграфа Васильевича с женою, и с сыном их Ростиславом Евграфовичем, простился с ними, сделал им некоторые приказания и наставления; призвал всех находившихся при нем людей, простился и с ними, наконец, приказал начать действие соборования маслом, и при чтении седьмого Евангелия скончался на 76 году жизни своей, приказал наперед, что когда приметят, что его душа будет расставаться с телом, то чтобы не делали никакого шуму, дабы не продлить мучения тела, когда оное расстается с душой.

Когда хотели снять с тела мерку для делания гроба, то столяр объявил, что он уже, по повелению покойного, давно сделан, под который ножки он, покойный, сам точил.

* * *

«В Москве был странный случай, который рассказывала мне, – говорит графиня Блудова в своих записках, – (уже долго, долго после) Мария Алексеевна Хомякова, мать поэта, сама знавшая и лиц, и происшествие, и совершенно неспособная ко лжи. Один из наших генералов, возвратясь из похода на турок, привез с собой турецкого ребенка, вероятно, спасенного им в какой-нибудь свалке, и подарил его своему другу Дурнову. Мальчик вышел умненький, ласковый, добронравный. Дурнов полюбил его и стал воспитывать как сына, но не хотел его окрестить, пока тот сам не понял бы и не изучил истин христианской веры. Малый подрастал, с любовью и жаром учился, делал быстрые успехи, и радовал сердце приемного отца своего. Наконец, Дурнов стал заговаривать с ним о принятии христианства и святом крещении. Молодой человек с жаром, даже с увлечением, говорил об истинах веры, с убеждением о православной церкви, ходил с домашними на церковные службы, молился, казалось, усердно: но все откладывал крещение и говорил Дурнову: «Погоди, батюшка, скажу тебе, когда будет пора». Так прошло еще несколько времени и уже минуло 16 лет, и в нем заметили какую-то перемену. Шумная веселость утихла в нем; живые безбоязненные, светлые глаза подернулись грустью;