Наша хозяйка поднесла ладони к глазам, а слезинка пробилась меж пальцев и побежала по руке.

— Не надо, не надо об этом, давайте что-нибудь веселое, именинное!.. — закричала она. — Вот ты, Алеша, расскажи...

Видно, у Алеши была репутация неунывающего, при словах хозяйки он весь навострился, запрядал ушами — историю, которую он хотел рассказать сейчас, видно, приберег заранее.

— Я вот сейчас вспомнил, как он тебя первый раз увидел, Наташа... — Он улыбнулся и точно помолодел — вот теперь, пожалуй, его можно было назвать «Алеша». — В то лето было знойно, и мы пошли всем нарядом на Волхов. Только вышли на пригорок, Владимир как вскрикнет: «Ребята, глядите!..» И в самом деле диво: девчонки купаются. Выйти к реке — значит вспугнуть. Вот и устроили засаду. Видно, речка была студеная. Разом повыскакивали и начали бегать по берегу, конечно, в чем мать родила. Владимир и говорит: «Да это же наши зенитчицы... Самый раз выбирать невесту — никакого обмана, видишь, что берешь! Мне по душе, например, вот эта черненькая с красными ленточками в волосах!..» «А мне вот эта дебелая-белая!» — сказал наш сержант — он любил во всем основательность. «А мне люба вот та рыженькая, зажигательная!» — крикнул мой дружок из Ярославля Саня Топорков, сам блондин жгучий. «А ты что же молчишь, Алексей? — спросил меня Володя. — Вон сколько девчат — выбирай!..» — «Мне тоже по душе черненькая с красными лентами!» — признался я. «Не отдам!» — крикнул он. «И я не отдам!» Но, видно, крикнули громче, чем надо, — кто-то из девчонок глянь наверх и разглядел всю нашу компанию. Запищали, завизжали — и врассыпную!.. Вечером выследили строй зенитчиц, когда шли на обед. «Рассмотрел ту, черненькую? Ну, первая в третьем ряду, как есть она, только у нее ленты под пилотку упрятаны». — «Нет, нет, не отдам — моя!..» Я уже приучил себя к этой мысли: моя! «И я не отступлюсь, — говорит Володя. — Моя, моя!..» Я очень надеялся на себя: был я хоть и стриженый, но очень заметно, что волосы у меня золотые... Не знаю, чем бы кончилось, если бы начальство не нашлось: кинуло меня на ту сторону Волхова... Только уже после прорыва блокады прибило меня в ваши края, сказать «прибило» — не все сказать; если по правде сказать, хотел на тебя посмотреть!.. А ребята говорят: «Слыхал, Владимир задумал обручиться с Натальей... Так и определили: обручиться. Это значит — в лес сходить к старой березе и поклясться быть мужем и женой, эта береза была вроде благочинного, не вы первые ходили к ней...» У меня сердце так и оборвалось: ничего не скажешь — обскакал Владимир... Никогда не признавался — сейчас признаюсь... Ты знала об этом, Наташа?

Все засмеялись, и пуще всех наша хозяюшка — ей было приятно признание гостя.

— Знала, конечно. Володя сказал... — подтвердила она с охотой и подняла глаза на Ксану: та с хмурым вниманием смотрела на мать, девушка все еще пыталась постичь происходящее. — Да ты не тревожься, маленькая, не тревожься, так и быть — останусь с тобой, не уйду...

Вновь раздался смех и стих — наступила пауза, каждый был обращен к своим мыслям.

— Вот ты вспомнил про березу, Алексей, — заговорила Наталья Ивановна. — Верно: была береза, но было и иное... Тогда копали блиндажи вдоль Волхова, и я бегала к Володе на эти откосы желтые... Никогда не думала, что на такое человек способен: город под землей — катакомбы!.. Вот он выберется наверх, в одной руке лопата саперная, с короткой ручкой, в другой — напильник! Ничего не скажешь: пришел на свидание. Слово не может сказать, чтобы не обернуться и не провести напильником по острию лопаты. «Остановись!» — «Веришь, Наталья, эта глина заварена на болотной влаге и стала кремнем: ударю лопатой — искры сыплются!» А однажды выбрался, а на нем лица нет — белее бумаги. «Я об эту глину сердце источил...» Никогда не видела, чтобы люди так дышали... Говорят: загнанная лошадь. Вот так: го, го, го!.. Ну да не будем об этом, о печальном, — деть рождения так день рождения!.. Алеша, выручи, родной, — расскажи что-нибудь именинное, расскажи! Ну, пошли в лес к березе как к благочинному. Расскажи, расскажи, Алеша, — ты был с нами!..

Алексей Васильевич потер указательным пальцем голое темечко, стрельнул своими травянистыми глазками.

— Это уже был предпоследний год войны, предпоследняя военная весна, и настроение было весеннее... Уже трава взялась, и болота засинило этими цветами бледными... сине-голубые, без запаха, будто их природа из бумаги настригла... Как они? Венок получился как корона — загляденье!.. Вот сейчас вижу, как ты стояла в лесу и девчонки тебя наряжали... А у Клавы Калины платье одолжили, платье хоть куда, крепдешин, такое красно-рябое, лупатое, а у Веры Елочкиной — лодочки на французских каблуках... Люди истосковались по игре, — видно, игра в природе человека, как рождение и смерть... Одним словом, в игре человек забывает горе — вот и захотелось сыграть... Какая ты красивая была в тот день, Наташка!.. И еще помню: ты плакала... С горя плакала или от счастья, но плакала, а я все хотел убедить себя, что ты плачешь по мне!..

Все засмеялись, а Ксана с печальной укоризной взглянула на мать, и этот взгляд, исполненный обиды, не минул Натальи Ивановны.

— Ты не смотри так на меня, маленькая!.. — огорчилась Наталья Ивановна. — Не надо!..

Точно дыхание прервалось, наступила тишина.

— Твой черед, Никита. Вспомни что-нибудь веселое, — умоляла Наталья Ивановна. — Ну, вспомни...

— У меня как-то не получается веселое, Наташа, не умею... — сказал желтолицый.

— Ну, расскажи, как умеешь, расскажи, — в ее голосе была мольба, ей хотелось упросить гостя.

— Еще помню, как перепоясали окопами эти высоты за Псковом, — возобновил свой рассказ желтолицый, но Наталья Ивановна вдруг встала из-за стола.

— Как будто бы и не именины! Был бы Владимир, честное слово, обиделся бы... Он любил, чтобы на его именинах людям было весело... Сегодня же не декабрь, а март!.. Алеша, ты помнишь вот