можно поставить в красном углу, а многозначимое открытие, сделанное соседом, незримо. А может, по-иному: цаца для тебя ценнее? Но ведь это зависит от тебя самого, от твоего зрения, в конце концов, физического и не только физического.

День меркнет медленно, и, точно оглядываясь на меркнущее небо, гаснут звуки степи. По осени они не так богаты, как летом, но и сейчас нет-нет да взлетит из сухой травы сонный кузнечик, ошалело метнется наобум оса, и жалобно просвистит поодаль, в зарослях присохшего орешника, неведомая пичуга. Однако это уже не пичуга, а человек. Вначале на белесом фоне неба выпирает его голова, медленно раскачивающаяся в такт шагу, потом вырастает весь он, ни дать ни взять — косая сажень в плечах.

— Это ты... Касаткин?

— О, о... Лев Иванович! Откуда вы?

Не иначе, Лосев искал этой встречи: Николай Касаткин, а по-здешнему, по-хуторски — Коленок. Его дом третий на хуторе, по правую руку у Коленка — Грика, по левую — Вовка. Каким-то чудом Коленок избежал сечи между Грикой и Вовкой. В то время как те двое норовили прибить друг друга, он стоял в стороне. Нет, не потому, что робел, — просто ему было не до драки: третий год, как Касаткины промышляют золотишком где-то на Севере, а Коленка оставили посматривать за девятилетней сестренкой. Правда, в помощь дана бабка Вера, но бабка глуха, как камень, и проку от нее не очень-то богато. Вот и сейчас у Коленка в одной руке книжки, стянутые толстой резинкой, в другой — авоська с кабачком, а на груди схваченные едва видимой тесемкой боксерские перчатки, заметно новые — коричневый хром виден и в ночи. Наверно, в этих перчатках боксерских — объяснение несложных отношений Коленка с Грикой и Вовкой. Еще в те далекие времена, когда Коленок явился по осени в пятый класс, все обратили внимание, как он вытянулся за лето. Такое с человеком бывает редко: в длинной шеренге класса перекочевал с левого фланга на правый. Не просто набрал рост, а окреп в плечах. Все это было так явно, что учитель физкультуры велел Коленку напрячь мускулы и, ткнув в них пальцем, вздохнул: такие мускулы не накачаешь за год и гантелями. Неизвестно, как события развивались бы дальше, если бы не происшествие, самое заурядное, которому Коленок вдруг сделался свидетелем на городском базаре. Дюжий ставрополец, явившийся с братом-малолетком продавать скотину, ринулся колотить меньшого, колотить не столько за дело, сколько по привычке. Коленок вступился за слабого: коротким ударом в подбородок он отнял у старшего вместе с коренным зубом и сознание. Очевидцы свидетельствовали: «Он всего лишь задел его кончиками пальцев, и тот спекся. Этак, чирк — и готово». После этого о Колькиной правой в городе заговорили как о достопримечательности, которую следует занести в Красную книгу. А пока суть да дело, Коленку дали боксерские перчатки и велели тренироваться. Ну, разумеется, все происшедшее поставило Коленка в особое положение в споре соседей — его выключили из спора. И то верно: еще пришибет ненароком — чирк, и все тут. Но вот что интересно: с тех пор как в городе открыли Колькину правую, заметно преобразился и сам Коленок. В его говоре появилась новая интонация. Как ее назовешь вернее? Снисходительное участие, а возможно, сиисходительная требовательность? В этом не было гордыни; наоборот, было желание понять людские слабости и простить их. Да как могло быть иначе, когда сверстники Коленка, самые рослые, не поднимались выше Колькиного плеча. Если надо же обратить их в трепет, он всего лишь протягивал руку и грозил щелчком. Это повергало в трепет, — казалось, щелчок готов был сшибить наповал.

— Прошел слух: Грика и Вовка пошли друг на друга войной, — произносит учитель с намерением как-нибудь начать разговор. — Говорят, что их подобрали в кювете у большого шоссе...

— У полотна железной дороги, Лев Иванович. У переезда...

— Ну, у полотна, однако чего ради они пошли друг на друга врукопашную?

Коленок отвел руку и осторожно положил авоську с кабачком в сухую траву — кабачок все-таки был не легок, да и рассказ, к которому Коленок хотел сейчас обратиться, требовал участия руки.

— Глаз за глаз! — рассмеялся Коленок — его смех прозвучал здесь, на степной тропе, неожиданно громко. — Это же легко, вот так: глаз за глаз!.. — Он махнул рукой, в которой только что была авоська. — Ну, не равновесие, а баланс! Теперь понятно? Непонятно, Лев Иванович? Ну, к слову, когда всего у нас поровну! У тебя джинсы, и у меня джинсы, у тебя, к слову, водолазка, и у меня водолазка, у тебя ролики, и у меня ролики... Легко жить — никаких тебе конфликтов!.. Вот так пройдешь вдоль нашего хуторского авеню, и дома стоят как на перекличке. И видно все, как в аквариуме! Это только кажется, что у домов кирпичные стены, а на самом деле они стеклянные и все можно разглядеть: и джинсы, и водолазки, и ролики... И вдруг я всматриваюсь в это само стекло и обнаруживаю у соседа мотоцикл, которого у меня нет... Да, живой мотоцикл, сверкающий никелем и краской... Вы понимаете, что происходит в моей душе?

— Ты хочешь сказать, что Грика вывернул Вовке скулу из-за мотоцикла?

— Нет, это первый раз из-за мотоцикла, а сейчас всему виной этот морозильник «ЗИЛ»!.. Ну, тот, что стоит у них в прихожей, — видели?

Коленок нащупал в сухой траве авоську с кабачком, приподнял — не иначе, он сказал все.

— Погоди, погоди, этой войне нет конца, да? Сколько будут жить, столько будут драться, так? Нет конца?

— Почему же... нет конца? — переспросил Николай. — Конец есть...

— И когда ждать его?

— А вот когда: как мои вернутся с Севера, так и кончится война. А еще вернее: ежели мои привезут «жигуленка»... Обязательно кончится.

— Но ведь тебе не так просто скулу своротить?

Смех Коленка был печален.

— Тут, пожалуй, свороченной скулой не отделаешься... — произнес он, не глядя на Льва Ивановича.

Осень выдалась сухой — три недели над степью стояло безоблачное небо, безветренное и теплое. Опавшая листва в садах отдавала пылью — горьковатой и вяжущей. В балках, в затишье копились запахи осенней степи, пахло соломой, сухим бурьяном, будыльями подсолнуха.

В очередной раз у Коленка