В полночь я проснулся: болела грудь... Хотел откашляться и не мог: заложило горло. Казалось, воздух напитан дыханием сырой земли, — как я не ощутил этого запаха прежде? Ткань пододеяльника отсырела и отдавала прелью.

— Чую, ты не спишь? — спросил меня Федор — ему постелили на диване поодаль.

— Не сплю.

— Ты заметил, как сказала хозяйка: «Сегодня же не декабрь, а март»? — спросил Федор.

— А что может означать декабрь? — полюбопытствовал я.

С тем и уснули: что может означать декабрь?

С рассветом нас разбудила Наталья Ивановна:

— Ну, вы вроде меня: любите поспать, дорогие гости... Умывайтесь живо — и завтракать, у нас все готово!..

Стол был накрыт с той щедростью, какую мы приметили накануне, — все было свежее, хорошо приготовленное, воздух в квартире все еще был напитан прелью, возникнув ночью, этот запах удерживался и теперь.

— Как хорошо вчера ладилась песня об очах карих, — сказал я.

— Она вчера была печальнее, эта песня, чем всегда, — сказала она...

— Как будто ныне не март, а декабрь? — отважился спросить Федор.

Хозяйка не ответила — она замкнулась в молчании, с пристальным вниманием наблюдая, как Ксана собирается к уходу в институт, — все, что Наталья Ивановна намеревалась сказать нам с Федором, видно, она хотела сказать с глазу на глаз.

— Значит, как будто не март, а декабрь? — был ее вопрос, когда закрылась дверь за Ксаной. Девушка, чувствуя, что все недосказанное обязательно будет досказано в это утро, поторопилась уйти — минувший вечер лег на ее сердце камнем, мы так и не увидели ее улыбки. — Декабрь? — повторила она, не скрыв, что вкладывает в это слово свой немалый смысл. — Тогда слушайте!.. — Она вздохнула: ответ, который нам предстояло услышать, и от нее требовал сил. — Еще на войне я спросила его: куда направим стопы, куда вернемся?.. Он и говорит: «Куда хочешь — вам везде будет хорошо». — «Так ли?.. Я в твое имя верю: Владимир». — «Владимир так Владимир». Явились: город как город, а жить негде. «Где жить будем, Володя?» А он смеется, как обычно: «Где захочешь, там и будем жить». Я ему: «Нет, серьезно, где жить будем?» Помню, задала ему этот вопрос где-то у Золотых ворот. Он оглянулся, а там один дом краше другого... Они говорит: «Вот гляди и выбирай... Только гляди внимательно: не дам передумывать». Я понимаю, что это шутка, однако почему бы и не пошутить, когда тебе двадцать два?.. Тычу пальцем в кирпичный полутораэтажный: «Вот в этом!.. А он этак серьезно: «Одну комнату или две?» У нас уже Ксана была запроектирована: одной, пожалуй, будет мало. «Две, если можно...» — «Хорошо, будет тебе две», — говорит Владимир, говорит все так же строго. Вот эта строгость меня и смутила: не могла ее понять. Ему бы надо улыбнуться, а он был строг. «Хорошо, будет тебе две комнаты», — повторил он. «Может, скажешь: когда будут две комнаты?» — спросила я. «Скажу, — отвечает. — В Новому году, в декабре». Вернулись поздно, а на душе праздник: знаю, что все это... фантазия, но хочу верить: к Новому году у нас будут две комнаты. В это и теперь никто бы не поверил, а тогда тем более: еще шли эшелоны с войны, город был полон людей в солдатских шинелях... Сон явился мне в эту ночь какой-то странный: пришла на свидание к Володе, а он точит лопату — явственно слышу сдвоенные звоны, очень правильные: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!.. Открыла глаза: в самом деле Владимир сидит у окна и точит старую саперную лопату... А потом ушел и лопату взял с собой. И на другой день ушел, не оставив лопату дома. И на пятый. И на десятый... А потом ушел и не вернулся. Только теперь я стала понимать, что произошло, что могло произойти... Кинулась к полутораэтажному дому, а Володю уже несут наверх... — она взглянула на нас не без укора, точно хотела спросить: «Понимаете?.. Нет, нет, понимаете?»

А что надо было понять? Он погиб за три дня до Нового года. Погиб, вырубив саперной лопатой две комнаты. Вот эти самые, в которых мы сейчас находились. Наверное, сделал бы и больше, но подсекло сердце. Знал ведь, что может подсечь, но не остановился. И не мог остановиться. Любил Наталью. Очень любил Наталью.

МАЛЬЧИКИ

— Вы у нас новичок, Лев Иванович, вам и карты в руки, — сказал Георгиев. — На хутор идти вам... — Он раздвинул шторы и рассмотрел в сумерках раннего вечера островок рощи и на отлете дымы хутора, по-осеннему невысокие.

Значит, новичок? Все верно: с тех пор как Лосев пришел в школу, минул год, но он все еще ходил в новичках. Правда, историк Кондаков пришел позже Льва Ивановича, но это никто не принял во внимание — все помнили, что Кондаков когда-то был в школе на практике, и отсчет повели с той далекой поры. Одним словом, директор в очередной раз назвал Лосева новичком, что было синонимом «молодой», «самый молодой», и указал дорогу на хутор.

Если взглянуть с кручи, на которой стоит школа, хутор без труда обнимешь взглядом: три двора, всего три, хотя слава у хутора громкая. Нет, дело даже не в имени — «Веселый»! — народ на хуторе живет озорной. Всегда был озорным, еще с той далекой поры, когда Филипп Есаулов поставил на скрещении дорог кузню и с размашистого плеча грохнул кувалдой по железу... Взглянешь на эти дома и не подумаешь, что там народ лихой живет. Стоят дома, выстроившись по ранжиру, — один к одному, хотя дома конечно разные. Все чинно, все пристойно вполне. Будто Грика с Вовкой и не сшибались. Будто, сцепившись и обвив друг друга руками, не катались в пыли, не рушили плетни, не заваливались в канавы, поросшие дикой акацией, не силились сшибить один другого с края кручи, откуда до воды долгие сажени... Хуторяне — что с них взять? Можно, конечно, пригрозить исключением, да как это сделать, если их вторую неделю в школе нет? По слухам, лежат с утра до вечера на солнышке,