— Ну, я вас пока не знакомлю — войдем в дом, тогда... — сказала Наталья Ивановна, радуясь тому, что увидела Алексея. — Как-то неловко протягивать руку человеку, глаз которого не видишь... — засмеялась она.

Мы вошли в дом и, очутившись перед лестницей, готовы были устремиться вверх, но хозяйка пошла вниз — она первой начала спускаться. Нас ослепило электричество — нужна была добрая минута, чтобы глаза совладали со светом. Первое впечатление: все выстлано коврами, все обернуто в их многоцветную ткань, свободны только потолки.

— Чую, пирог подгорел... так, Ксана?

— Так, конечно...

Ксана согласно кивает головой — у нее бледное лицо и черные, сизо-черные глаза. Она уже накрывает стол. Накрывает со строгим вниманием — она, пожалуй, рада незваным гостям, но не показывает этого, не умеет показать, что-то она еще не поняла в том, что происходит.

— Что у нас есть? Что есть? — спрашивает Наталья Ивановна. — Все на стол!

По всему, такое в этом доме случается не часто — мать умеет играть, Ксана не умеет играть, не научилась еще... Страшно подумать: да неужели мать заманила в дом совсем чужих на семейное торжество?

— Ну а теперь знакомьтесь сами, сами называйте себя, а то я тут запуталась в трех соснах... — сострила она и засмеялась пуще прежнего — она была довольна собой.

— Значит, в... соснах? — спросил Федор — можно было подумать, что острота хозяйки его обидела.

— В соснах, в соснах!.. — повторила Наталья Ивановна безбоязненно. — Так что у нас есть? Все на стол! — повторила она с радостной властностью.

— Колесов Алексей Лукич, — представился гость и едва слышно стукнул каблуком — военная выправка жила в нем. Он был худ, высок, начисто лыс, его островерхий череп был обрамлен шнурком волос. На его офицерском кителе, который он, очевидно, надел по случаю сегодняшнего торжества, заметно выбеленном на свирепом солнце минувшей войны, впечатались следы орденов — глаз опытный мог рассмотреть и боевой орден, и «Звездочку», и тяжелую гроздь медалей, и, конечно, гвардейский знак.

— А Никиты все нет? — не скрыла печали Наталья Ивановна. — Забыл вояка Володю!.. Совсем забыл! Ну да не беда... вон какой гвардией запаслась я! Знала, что на Никиту нет надежды, вот и запаслась!

Федор взглянул на меня не без укора. «Ты усек, что происходит? — точно говорил он. — Нет, нет... усек? У нее сегодня и в самом деле семейный праздник, и, не надеясь на приход гостей, она пригласила нас...»

Хозяйка пригласила к столу, заскрипели стулья, и тотчас же хлопнула дверь в прихожей.

— Да не дядя ли Никита это? — оживилась Ксана, всего лишь оживилась — на улыбку не было сил. — Дядя Никита, дядя Никита!

— Входи, входи, Степаныч... — произнес человек в кителе, оглянувшись на прихожую. — Ждем тебя...

— Иду, Алеша... Иду, — отозвался тот и откашлялся — кашель был мокрым, было слышно, как он отозвался в груди гостя.

Вошел тот, кого звали Никитой Степанычем, — он показался мне желтолицым стариком, полным и рыхлым, со вспухшими веками, которые сообщали его взгляду усталость. Наверно, друзья были сверстниками, но полнота и эти припухшие веки прибавили годов второму — он казался старше, быть может, много старше.

— Ой, ребята, как же хорошо, что вы пришли! — возликовала хозяйка — по всему, гости были людьми этому дому близкими — и, сбросив с себя фартук, принялась самозабвенно целовать Никиту Степаныча. — А я-то думала...

— Напрасно плохо думала о нас, мы не давали повода... — ответствовал он, в его голосе была степенность, основательная степенность, понятие «ребята» можно было обратить к нему очень условно.

— Да уж простите меня — была такая мысль... — призналась она, продолжая осыпать поцелуями вновь пришедшего. — Верно, Ксана?..

Девушка не без смущения наклонила голову, соглашаясь, — взгляд ее все так же был неулыбчив.

— Садитесь, гости дорогие, садитесь... — произнесла хозяйка и подмигнула нам с Федором: «дорогие» могло относиться и к нам.

Итак, приглашение не заставило себя ждать, и гости с хозяевами заняли места за столом.

— Скажи ты... Степаныч, — произнес гололобый и протянул руку к рюмке — рукав сдвинулся, обнажив запястье в жилах, заметно набухших. — Расскажи про Володю... у тебя получится...

— О чем рассказать? — спросил желтолицый. — Не о том, как первый раз увидел Владимира? — Он задержал взгляд на каждом из тех, кто сидел за столом; глаза его были по-прежнему хмуро-внимательны. — Когда война вон с какой бородой, хочешь не хочешь, а будешь знать и друга, и недруга... Одним словом, едва мы отошли за Локню, немец открыл огонь. Наш комбат рассчитал все по часам: с рассветом немец пойдет в атаку. Одним словом, лопату в руки — и с богом, впереди ночь!.. Да, от зари до зари!.. Если атака будет лобовой, непросто выбить нас из наших блиндажей: наш берег сажен на пять над рекой. Если зарыться с умом — крепость! А снаряды ложатся все плотнее. Пока солнце держалось над землей, всего лишь попахивало гарью — загорелся торф, потом взяло лес, что был у нас за спиной... Под утром произвели смотр новым блиндажам. Комбат сказал: «Не блиндаж — светелка красная. Будто не для войны построен, а для жизни. А где тот человек, что красоту такую оборудовал?» — «Вон... лег под сосенкой — еле ноги доволок!» Пошли с комбатом, чтобы взглянуть на того человека: опрокинулся навзничь, только брови закудрявились да руки разбросал. Комбат говорит мне: «Видишь, видишь: руки у него в глине, — видно, только и было силы доползти до сосенки...» Вот это и был Володя!.. А немец уже пошел в атаку, и его артиллерия будто сошла с ума: река под нами что крутой кипяток — булькает от снарядов! А позади огонь разгулялся не на шутку — так жаром и пышет, щеки печет... Одно слово, ад. Уже к полудню немец взял реку на далеких флангах. Комбат отдал команду: отходить к Ловати... Один путь: через горящий лес.