было рассмотреть и кручу. Где-то тут, спустившись со взгорья, они обычно бежали с братом наперегонки. Дорога, идущая к реке, брала чуть-чуть под уклон, и легко бежалось. Он, пожалуй, был полегче Влада и давал ему фору шагов двадцать — тридцать. Было необыкновенно радостно, что ноги несли тебя, с такой скоростью. Только трава, чуть влажная в низине, сминалась и холодила босые ноги. Где-то у канавы, перепоясавшей поляну, он в рывке оставлял брата за спиной. «О-го-го-го! Догони!..» Вот и сейчас захотелось рвануться вперед, подставив грудь ветру, дав ему разметать ненастье, — оно ощутимо спрессовалось, оно давило... Вад рванул вперед. Нет, рядом не было брата, но будто бы он был рядом. «О-го-го-го, догони, догони!..» Точно низвергаясь с заоблачной выси, он сложил крылья — не ровен час расплющится... Однако что это такое?

С кручи не встал, а вскочил, завидев Вадима, паромщик Кузьма Муха. Он бежал, раскинув руки, преграждая дорогу; он, как обычно, был в черных плавках, огрубевших на солнце и блестящих, с которых, как с кожи, скатывалась вода; тело Кузьмы было мокро, а задубевшая ткань плавок отталкивала воду — не иначе, паромщик только что побывал в реке.

— Ну, твой братан дал мне жизни — в штанах да бутсах кинулся с кручи, — запричитал Кузьма, и его могучие руки, свитые из тяжелых мышц, дернулись и сделали попытку подняться над головой, однако лишь достигли плеча — слишком резкие движения были не по Кузьме. — Веришь: бухнул в воду и канул!.. Да как канул! Выбрал место самое гиблое! Одно слово, яма... Еле отнял!.. Припоздай я на минуту — крышка!.. Он и теперь еле-еле душа в теле... — добавил Муха, смиряя голос: боялся, чтобы его не услышал внизу Влад.

Он заставил себя взглянуть вниз: брат лежал на узкой полоске прибрежного песка, далеко раскинув руки, так далеко, будто руки были и не его... Кубань точно обескровила его, кожа была под цвет воды, и весь он был непохож на себя. И от этого стало необыкновенно жаль Влада — что-то дорогое кончалось в их жизни, что-то такое, что было сильнее смерти, хотя, как понимал он, и не имело названия...

ПОСЛЕДНИЙ БЛИНДАЖ

Всему виной Успенский собор над Клязьмой. Пока мы получали разрешение на осмотр собора, в котором третью неделю шли ремонтные работы, а потом осматривали собор, минуло часа три. Пожалуй, можно было бы управиться и раньше, да как уйдешь: Рублев не пускал... Федя отважился взобраться на леса, что были подведены к фрескам, я полез вслед. И не пожалел: рублевское письмо было у самых глаз... Да что там! Рублев ошеломил — уже выбравшись из собора, сообразили, что есть смысл подумать и о ночлеге — завечерело... На гостиницу надежды были малые, но куда идти, если не в гостиницу? Дорога шла от собора к Золотым воротам, а потом улицей, которая мне показалась в городе главной. Как мы и предполагали, гостиница не обрадовала нас — отказ был получен тут же. Оставалось повернуться и идти. Но тут произошло не совсем обычное — женщина, сказавшая нам усталым голосом «нет», окликнула нас. По всему, она не часто окликала тех, кому говорила «нет», а тут окликнула. Наверно, вид у нас был печальный очень, ей стало жаль нас.

— А вас бы не устроил ночлег на частной квартире? — спросила она — в нашем незавидном положении мы были готовы и на это. — Тогда слушайте внимательно. На полдороге к Золотым воротам есть булочная... Спросите Наталью Ивановну. — Она обратила взгляд к настенным часам. — Только поспешите: булочная закроется минут через пятнадцать...

Мы не опоздали.

Маленькая женщина, ярко-смуглая, с черными волосами, разделенными правильным пробором, которые не столько молодили ее, сколько старили, не выказала воодушевления, но и не отказала. Эту ее смуглость, как и глубокую черноту волос, оттенял ее халат, ткань отдавала блеском и казалась хрупкой. Да и сама булочная блистала сиянием скатертей и занавесок, которых было здесь даже больше, чем надо, — черноволосая казалась чистюлей. «А как ее квартира? — хотелось спросить себя. — И там вот такая же белизна?»

Женщина дождалась, пока истекут урочные минуты, и загремела ключами, собираясь запереть булочную.

— А вы не боитесь вот так... ночью, к незнакомым людям? — засмеялась женщина, и ее ярко-черные с косинкой глаза задержались на нас.

— Нет.

— И вас не смущает, что вы рискуете попасть... на семейное торжество?

— Нет, конечно.

— Тогда пошли... — последние слова она произнесла с нескрываемой бравадой — в них была храбрость.

Мы пошли.

Дорога сейчас возвращала нас к Золотым воротам. Вторглось молчание, обычное для той минуты, когда знакомство произошло, но люди недостаточно знают друг друга, чтобы беседа состоялась. Наша хозяюшка почувствовала это первой и запела, правда едва слышно. Хотя слова были и невнятны, но мотив угадывался, она умела держать мотив.

— Можно подумать, что если бы не семейное торжество, то вы нас и не пригласили... — произнес Федор невесело — его острословие и прежде было мрачноватым.

— Можно подумать! — засмеялась хозяйка.

— Хорошо, когда работа рядом... — сказал я, чтобы как-то совладать с неловкостью: в словах Федора было мало радушия.

— Да, пять минут, — с готовностью подтвердила она. — Успеешь и пообедать дома, и накормить ребенка...

— Ребенку... четырнадцать? — спросил ее я.

— Нет, все семнадцать, — сказала она не без гордости.

Значит, их двое, она и дочь, решил я; в том, что ею было только что произнесено, муж начисто отсутствовал — был бы он, она нашла бы возможность обмолвиться о нем.

— Ничего не скажешь, храбра... — шепнул мне Федор — он уже все оценил, все расставил по своим местам. — Чтобы решиться на такое, надо не видеть в нас мужиков... — в его вздохе была досада, — тебя это не задевает за живое?

— Нет, — сказал я.

— А меня задевает...

А между тем мы вошли во двор и готовы были последовать за хозяйкой, но она неожиданно остановилась.

— Это ты... Алексей?

Тот, кого она назвала Алексеем, выступил из тьмы и с пристальным вниманием взглянул на нашу хозяюшку, потом на нас.

—