— О чем?

Ксана глядела на мать: что-то в ее лице последнее время переменилось. Понасыпало морщин у виска, и оттянуло углы губ, сообщив им выражение скорби неразмываемой, — такого и в самом деле прежде не было.

— Понимаешь, мама, мальчишки любят девчонок-сорвиголов... Тех, которых ничто не способно остановить... Храбрых!.. Ты поняла меня?.. Но не это я хотела сказать.

— А что?

— Мне так кажется, мама, у нас произошла, ну... как бы это тебе сказать поточнее... женская революция. Наш историк сказал бы: женщины захватили власть!

Мать улыбнулась — это разом ей вернуло десяток лет, украденных природой.

— Прости, но я тебя не совсем понимаю.

— Ну, понимаешь, был матриархат, так?

— Так, разумеется, — продолжала улыбаться мать.

— По всему, нынче идет дело к этому же... Ну, я тебе объясню, как объяснила бабуле: дядя Степан пигмей против своей тети Фроси, а про тетю Симу Кислову и ее дядю Жору и говорить нечего... А потом, что общего между тобой и отцом?.. Я же знаю, что ты указала ему на дверь. И поделом!..

— Это не твоего ума дело, девочка, — сказала Ксанина мама и сразу сделалась строгой. — Понимаешь, не твоего.

— А я и не претендую. Не моего так не моего. Я только хочу сказать: он тебе неровня, как неровня дядя Степа и дядя Жора для тети Фроси и тети Симы... Был бы матриархат, ты бы у меня вон каким родом повелевала! — вырвалось у Ксаны — она определенно вела рассказ к этому.

— Значит, родом повелевала? — произнесла мать и стала еще мрачнее. — Родом целым? — откликнулась она, уже перейдя в другую комнату.

— Я уверена, — подтвердила Ксана. — Ты же у меня самая-самая...

Нет, Ксана была не голословна. И дело не только в том, что мамин хлебозавод кормил весь город, — она видела маму в общении с городом; сказать, что ее почитали, — не все сказать. Ее одарили такой мерой симпатии, когда приязнь не просто признается — ей радуются.

— Ну, а теперь мы пойдем к твоей маме, — сказала Ксана на другой день Вадику и взяла его за руку.

Он шел и думал: она же не может не понимать, что идет навстречу такому возмущению, какого не видела в жизни. Она удерживала его руку на всем пути к дому и не выпустила, когда открыла калитку и вошла во двор. Может быть, в иное время он и попытался бы высвободить руку, но сейчас шел покорно, не противясь. Только и слышал, как похрустывает щебень, укрывший неширокую дорожку, что шла от калитки до дома, да быстро ступают ее ноги, которые она обула в парусиновые лодочки, — видно, туфли были с маминой ноги, они то и дело соскакивали, обнажая пятку, круглую, еще более темную, чем вся нога.

— Вот смотрите: идут, взявшись за руки! — воскликнул Влад с крыши амбара, где он менял железо; он точно специально взобрался туда, чтобы увидеть их первым. — Смотрите, смотрите: идут!.. Мама, мама, ты только взгляни: идут, взявшись за руки!..

Вышла мать, не торопясь, оперлась обнаженной рукой о косяк двери, — видно, месила тесто, рука была по локоть в муке.

— Ты женщина уже, — произнесла она, обращаясь к Ксане, нарочито растягивая слова. — Я вижу — женщина, а ему нет и восемнадцати...

— Нет, вы не правы, Наталья Павловна. Ему восемнадцать, а мне семнадцать с половиной, — нашлась Ксана. — Но мне еще будет восемнадцать!

Наталья Павловна отняла руку от косяка — там, где лежала сейчас рука, осталось мучное пятно.

— Уходи, девочка, подобру-поздорову, не то я... за себя не ручаюсь, — произнесла она. — Ты видишь, что с парнем творится? — подняла она глаза на Влада, который все еще сидел на крыше амбара. — Уходи!

Влад побелел мигом, и пошли гулять по лицу и шее синие пятна — от входа в дом до амбара три шага, и все было видно как на ладони.

— Уходи, уходи, тебе говорят! — вскричал он.

— Уходи! — Наталья Павловна ударила ладонью о ладонь; было видно, как этот удар родил могучее облако, оно неспешно опустилось на темные рукава платья и сделало их серыми. — Уходи. Ну?

— Я, конечно, уйду, но я хочу, чтобы вы поняли: наступает новая эра, когда жизнью будет повелевать женщина. Поймите: она уже возглавила семью и возглавила по праву; она образованнее, деятельнее, именно в ней ум семьи. Поэтому предложение должно исходить от нее. Сегодня это сделала я, завтра — все... — она взглянула на Вадика. — Дай руку, и пошли!..

Минуту он медлил, глядя то на мать, то на Ксану, но только минуту. Потом он отнял от матери глаза и протянул руку Ксане — они пошли к калитке.

— Вернись! — закричала Наталья Павловна. — Вернись, я тебе говорю!..

Но они шли, не оборачиваясь, они продолжали идти.

— Вадим, прошу тебя, не уходи!.. — вдруг крикнул ему вслед Влад. — Прошу тебя! — Он нагнал их у самой калитки — он бежал что было сил, бег не на шутку встревожил его сердце; казалось, было слышно, как оно бушует в груди. — Я тебе не все сказал, — повторил Влад, едва переводя дыхание. — Приходи сегодня в шесть на кручу, что у рощи. Обещаешь? Нет, скажи: обещаешь?

— Ладно, обещаю, — сказал Вад и шагнул к Ксане — она уже тянула к нему руку.

В шесть Вад пошел на кручу. Шел и думал: что-то было темное в этой круче. Что-то такое, что надо было перебороть... Да не здесь ли, в этой яме, самой глубокой на всей реке, брат тонул на кубышках? Помнится, одна из кубышек треснула и хлебнула столько воды, что впору уподобиться гире, — попробуй выберись из ямы, когда на тебе полпуда чугуна! Влад и без кубышек шел в воду как топор, а тут за спиной блямба литая... Однако почему местом их встречи он выбрал кручу?

Сейчас он сбежал со взгорья, на котором стоял их знатный град, и шел выгоном. Отсюда, пожалуй, при желании можно