она ждала от учителя худшей новости.

— У одного, говорят, коленка вывихнута, а у другого — скула на затылок повернулась?..

— И это верно, — произносит Есаулиха, теперь уже не скрывая улыбки.

— Но ведь вторую неделю в школу не ходят! — вырывается у Льва Ивановича.

— Ничего не скажу — что правда, то правда, — в голосе Есаулихи появляется кротость, какой не было прежде.

— На моей памяти эта... сеча у них не впервой, Варвара Тихоновна? — осторожно осведомляется гость.

— Третья, Лев Иванович, — уточняет она.

— Соседи ведь и... не первый десяток годов? — вопрошает учитель.

— Сродственники!.. — поправляет Есаулиха. — Братья троюродные!

Лев Иванович замолкает — однако вот разговор и приступил к сути, пришел час коснуться и ее.

— А причина, Варвара Тихоновна?.. По какой такой причине пошли войной?

Есаулиха смеется, смеется в радость, обнажив желтые кукурузинки зубов, которые удавалось ей скрыть до сих пор.

— Войска под хвост попала!..

— Вожжа? — не может скрыть своего изумления Лев Иванович.

— Злая вожжа!.. — вырывается у Есаулихи.

Что хочешь, то и думай: вожжа. Конечно, можно попытаться продолжить разговор, но вряд ли он сулит новое. Есаулиха замкнулась в своей немоте: вожжа, и баста...

Лев Иванович идет к соседям. Надо минуть по пригорку дом Касаткиных и выйти к хоромине Вовки. Лосев, кажется, и не притронулся осторожной ладонью к калитке; как зазвенело, засеребрилось вожделенное колечко на проволоке — и пошло гулять из одного конца двора в другой, — нет, не волкодав, а кавказская овчарка. В «глазок», оставленный хозяевами на тот случай, если нет необходимости открывать калитку, видно, как скачет по двору, взвиваясь и цепенея, овчарка, выставив свирепую морду, странно похожую на человеческую, с провалами ярко-желтых глаз и, кажется, даже с усами и подусниками.

— Это вы, Лев Иванович? — Из глубины двора к калитке вышагивает сам Колесин, на ходу вытирая куском пакли руки, испачканные тавотом. — Прошу вас, заходите, гостем будете... — Он оборачивается к псу, который в молчаливой злобе еще продолжает вертеться на проволоке. — Ну, ну, остановись! — грозит хозяин псу, и тот действительно «останавливается» и с унылым вниманием смотрит на проходящего мимо гостя, поматывая большой головой. — Владимир уехал долечивать ногу к двоюродной сестре за Кубань, а я остался на весь дом один. — Колесин смотрит на гору, крутую, в ржавых оползнях, что встала над хутором, смотрит, не выпуская из рук пакли, которой еще и еще раз протирает пальцы, тщательно, один за другим. — А Мария Ивановна хворает: новая хворь, совсем новая — занемел хребет, занемел и закостенел, головы не повернуть, по-научному — соль там какая-то получилась... Где только она прежде обитала, эта самая соль?.. — Он смеется и аккуратно кладет паклю на выступ, образованный карнизом дома. — Никто ее не видел в глаза, а говорят соль!.. Какая она на вид: столовая или крупная, желтая, по-нашему — конская... Вот незадача: у одних — соль, у других — сахар! Поделили людей на соленых и сладких, а на самом деле, если разобраться, все наоборот: тот, кто соленый, — сладкий, а тот, кто сладкий, — вон какой соленый-пресоленый, даже горклый!.. Пожалуйте в... залу!

Учитель улыбается: и тут «зала». Хозяин оглядывает свое торжественное жилище, будто видит его в первый раз. Однако все как в соседнем доме: и буфет с хрусталем, и настенные часы с боем, и пианино у окна, и ковер на большой стене, и тряпичный арлекин посреди ковра, — чуть-чуть страшна эта страсть с болезненной точностью повторять друг друга, ни в чем не проявив своего вкуса, все обратив в копию... Будто не выходил Лосев из Грикиного дома: только легкая бархатистость пыли укрыла черные доски пианино (видно, у больной хозяйки руки не дошли) — вот и вся разница!

— Лев Иванович, согреть чайку? У нас теперь газ — я мигом! А может быть, по чарке наливки? Вишневой, конечно! Ну, как хотите, как хотите!.. Чем могу быть полезен, Лев Иванович?.. Что вас привело к нам? Владимир?.. Сшиблись с соседским Григорием?.. Да плюньте вы на все это, Лев Иванович! Кто в эти годы не дрался? Вы не дрались или я, к примеру? Перья летели! Как вспомню, от мурашек, что ползут по спине, плечи ходуном ходят! По какой причине сшиблись? А грець их знает! Как подрались, так и помирятся! Мы еще будем сидеть с вами, свесив ноги с тахты, и ломать себе голову, как их подвести к мировой, а они уже на выгоне футбол гоняют или Кубань наперегонки переплывают!.. Да что там говорить... Скула вывихнулась? Верьте мне, Лев Иванович, не успеем оглянуться — на свое место встанет эта самая скула! Да как может быть иначе? Надо понимать: шестнадцать лет! У них кровь так приспособлена, чтобы мигом болячки латать!.. Заживет, как на собаке!.. — Он вдруг умолкает, вопросительно смотрит на Лосева. — Я сказал: шестнадцать? Только сейчас подумал: то, что прежде можно было принять за шестнадцать, сейчас потянет на все двадцать... Так я говорю?

Лев Иванович покидает хутор, когда солнце уже уходит за горизонт. Степь становится лиловой, а рыжая гора — синей, да и роща на отлете стала какой-то пепельной. Только облака над головой напитаны солнцем. Не было бы этих облаков, пожалуй, и степь заволокло тьмой быстрее. Однако экое наваждение: Лосев хочет думать о хоромине Вовки, а глаза норовит застить дом Грики. Лев Иванович припоминает многоцветное жилище Грики, а в глазах мельтешит безбедная халупа Вовки. Только и отличишь Вовкиного отца от Грикиной бабки по его синим шароварам, в которых можно утопить гору в ржавых отвалах. В остальном, как при головокружении, не знаешь, где начинается один дом и кончается другой. Но вот вопрос: эта страсть положить живот, но не дать соседу купить цацы, которой нет у тебя, откуда она? Недуг глаз или, быть может, души? А почему надо отдавать себя во власть этому недугу при виде презренной цацы? Нет, нет, почему в самом деле не предпочесть этой цаце громкое открытие, которое сосед сделал даже в масштабах завода, или не позавидовать диву, которое он сотворил золотыми своими руками для города или школы? Тут нечему завидовать? По какой причине завидовать нечему? Не потому ли, что цацу