смыкался с горами, они утекали за горизонт потоком. Но об этом Лев Иванович подумал, когда простился с Коленком и оказался один в степи, глядя на горы, которые в этот полуночный час, оказавшись в тени, вдруг из рыжих превратились в сизые, почти чернильные. Не попались бы на глаза темные глыбы гор, пожалуй, глаз бы не взял дальше, туда, где горы переходили в степь и лег хутор. Нет, это был не обман зрения; и глаз, и мысль воспринимали все с неодолимой точностью: хутор накрыла шапка дыма, ярко-розового, все более красного. Лев Иванович повернул к хутору — столько раз ходил по этой тропе, но не думал, что она будет ухабистой. Ноги соскальзывали с тропы, ударяясь о камни, которых здесь было немало; однажды будылья подсолнуха будто наждаком прошлись по лицу. Лосев не мог не подумать: если бы Коленок возвращался на хутор небыстрым шагом, то Лосев наверняка его нагнал бы, но, видно, и Коленок рассмотрел красную шапку над хутором и побежал... Когда под ногами закачался мост через протоку, что была уже на виду у хутора, Лев Иванович установил, что огонь рушит дом Касаткиных, дом и, пожалуй, двор. Как мог догадаться Лосев, огонь взялся на большом касаткинском дворе, там, где были касаткинские амбары и навесы, перебросившись на дом. Лосев ворвался во двор и ощутил, что его не пускает дальше вал горячего воздуха, вал дымного огня, — казалось, сам воздух, без участия огня, жег все на своем пути... Лосев схватил ведро с водой и плеснул в огонь, но огонь, казалось, даже не воспринял этой горстки воды, — Лев Иванович подумал, что в эти минуты, как начался пожар, народилось столько огня, что той малостью воды, что была на касаткинском дворе, его не потушить...

— Дайте топор, топор нужен!.. — крикнул Лосев и неизвестно как ощутил топорище в руках, — казалось, само дымное пламя сунуло ему топор в руки, теперь надо было порушить ограду и преградить огню дорогу к соседям. Он взмахнул топором и пошел крошить штакетник, когда во тьме рассмотрел белое платьице сестренки Николая.

— Это я, Сонька, Лев Иванович! — возопила девочка. — Их как ветром кинуло за протоку!..

— Кого, Соня?

— Вовку и Грику!.. Как ветром! И они сгинули, были они — и не стало! — Ее тонкая рука рубанула темь, рубанула коротко, — в этом жесте Лев Иванович ощутил безбрежность ночи, куда ушли мальчики...

ТЕАТР

— Ничего не скажешь, голубь и голубка...

Тот, кого назвали «голубем», был высок, сутул, горбонос, с неистово разросшимися бровями, из которых торчали волосины одна толще другой. Нос, орлино загнутый, и воинственно ощетинившиеся брови выдавали характер и, пожалуй, породу. По тому, с какой гордыней, чуть сановной, старик нес голову, всю в ярко-серебряных с чернью сединах, как прямил спину, не давая бремени лет ссутулить себя, с какой правильностью, едва ли не лошадиной, ставил ноги, он знал цену себе и своей внешности. Если верно, что настоящая красота уходит последней, то тут она еще заявляла о себе, не собираясь уходить.

А та, что должна сойти за голубку, была невелика, хорошо сложена для своих почтенных лет, откровенно светлоглаза. «Здравствуйте! — говорила она идущим навстречу. — Здравствуйте!..» Понимала, что человек может ее и не знать, но была уверена: если и не знает, не осудит; наоборот, будет благодарен. Ее приветствие было полно радушия, а это всегда приятно.

Как некогда, он мог распахнуть все двери и возгласить во всю силу своих легких, которые были здоровы и резонировали на зависть:

Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей душе...

Пробуя голос, он начинал петь, а потом, неожиданно остановившись, произносил:

Погибни, Дездемона!..

В такую минуту у него была потребность в собеседнике.

— Эти африканские страсти не по мне, — говорил он. — Нужно время, чтобы накалить себя и стать Отелло... Смешно сказать, но не могу играть мавра два спектакля кряду: не хватает огня!.. Нужна пауза дней этак десять, чтобы поднакопить огонь... Войдите в мое положение: где Отелло и где Петухов?..

Погибни, коварная, — нет жалости к тебе!

В доме одно за другим закрывались окна:

— Ну, начали... нет спасенья!

Соседям был известен Петухов: дом-то был населен актерами. Старый дом: он, как говорят, построен вскоре после войны пленными немцами. Построен без претензий, но добротно вполне. Постоял без малого сорок лет и постоит еще. С виду как будто и не состарился. А люди в нем состарились. По крайней мере, минувших лет было достаточно, чтобы уйти из театра и, как тут говорилось все чаще, «обрести заслуженный отдых». Собственно, в словах «заслуженный отдых» начисто отсутствовала ирония, однако слова эти произносились с иронией, даже чуть-чуть горькой.

Не очень-то хотелось отдыхать от театра, хотя и заслуженно.

У дома был свой строй быта, свои малые и большие обычаи. Знали, какая и в какой квартире грядет дата, — собирались всем домом. Было известно, что у жены механика сцены Евдокии Ивановны можно попить чайку с кизиловым вареньем, а у резонера Свистунова — отведать соленой капусты в кочанах. И варенье, и соленая капуста готовились, естественно, впрок, к зимним праздникам, рождеству и крещенью, но истреблялись еще по осени, разумеется, к превеликой радости хозяев. Зиму одолевали тяжело — казалось, что нет ей ни конца, ни края. Собирались у художника-гримера Хворостухина и играли в лото. Странно, но театр вспоминали не часто, хотя театр был рядом. Этот стеклянный куб — не то элеватор, не то водокачка — старым людям трудно было принять за театр. Прежнее театральное здание (новое возвели на его месте) было именно театральным, нынешнее... Страсть ко всему большому может быть и уродливой, думали эти люди, хотя тут были и оговорки существенные... Вот, например, прежде: Петухов, к слову... Взглянешь и не ошибешься: герой-любовник. Что рост, что повадка, что фигура — все одно к одному: герой-любовник. Ну, насчет фигуры могут быть и оговорки. Если раздеть, нетрудно узреть и корсет, и стеганый жилет, и ватные плечи... Но в остальном все на месте.