— И ты еще спрашиваешь: что такого?.. Тебе непонятно, что такого?

Он уходил из дому и принимался мерить длинными ногами пыльный двор. Он отказывался понимать: каким образом Хворостухин, заморыш Хворостухин, которому так далеко до Петухова, как от Земли до Луны, обрел такое влияние на сына, а Петухов, державный Петухов со всеми своими талантами, был предан забвению? Будто бы Петухов обратился в Хворостухина, а Хворостухин стал Петуховым!.. А может быть, существо в ином?.. А быть может, суть не в Хворостухине, а в Петухове? Ну есть же в природе такое понятие: отец. Пример дается богом, а может быть, отнят человеком? Может быть, отнят? Если же его надо вернуть, человек, например, неволен это сделать. А он, бог, не хочет. Он вообще не привык менять свои решения. Если решил, то раз и навсегда. А как теперь: изменил? Нет, конечно, И не изменит. Как обычно. Вот так-то. При чем тут Хворостухин?

Он возвращался гроза грозой. Господи, никогда не испытывал таких страстей, как ныне: Отелло, истинный Отелло!.. Старый мавр завладел Петуховым!.. Надо было одолеть бог знает какие жизненные версты, чтобы понять Отелло. Но вот незадача: сердце у Отелло стало не то. Закричит, зайдется в крике: «Как ты могла? Как могла?» А потом затихнет на диване, подобрав ноги: «Сердце порвал, сердце...» Только и спасение: дать ему наперсточек коньяка. Спасительная скляночка с коньяком была у Веры Петровны под рукой. Причастит — и точно рукой снимет все хвори. Отходит Петухова, а сама убежит на кухню. Плачет, разумеется, слезами радости и причитает: «Он любит меня, он любит!..»

Но однажды она опоздала с наперсточком желанной влаги, и Петухов отдал богу душу.

Вера Петровна застонала, заголосила:

— Он любил меня!..

Она искала собеседников — ей все хотелось рассказать, как он любил ее. Она даже пыталась взять на себя вину за его смерть. Ей все казалось: если бы в то самое утро, когда он испустил дух, она бы не пошла на рынок за капустой (была осень, и весь город квасил капусту, разумеется, в кочанах), он остался бы жив. Она повторяла многократно: «И далась мне эта капуста, о господи!» Она уходила на кладбище и часами сидела на его могиле, выкапывая отцветшие цветы и подсаживая зацветающие. Была иллюзия, что в этом пригорке земли не все погасло непоправимо.

Однако однажды она пошла на кладбище и заблудилась — ее нашли в противоположном конце города. Она растерялась до слез: «Как это я могла забыть?» Потом соседки, повстречавшиеся с нею на улице, не без изумления обнаружили, что на ее ногах нет туфель. Потом она вторглась в соседнюю квартиру и не могла понять, почему в ней нет ее резного буфета с фазанами и гроздью винограда.

Видно, ветер, разбушевавшийся внутри ее существа, обрел простор, какого прежде не было, и дул теперь изо всех сил. Он точно наждаком все полировал напропалую, все стирал: имена людей и названия улиц, даты крестин и смерти, названия городов и улиц, оставляя в памяти нечто такое, что было похоже по немыслимой пустынности и однообразию на прибрежный песок: кати сколько можешь — гладко!.. Казалось, она удержала в памяти единственное, бесконечно повторяя: «Как же мы были счастливы, как счастливы!»

Она повторяла это и тогда, когда вдруг обнаружила, что ей трудно вспомнить имя покойного мужа. Кстати, это установил Игорь, и не было границ его отчаянию.

— Погоди, мама, но как зовут отца? — спрашивал он ее, усадив рядом с собой. — Скажи: как зовут?

Она улыбалась:

— Не мучь меня!..

Он говорил с врачами. Кто-то из них сказал: «В природе нет ничего необратимого — и этот процесс обратим... Вот попробуйте...» И принялся выписывать очередную порцию лекарств. Писал, что-то нашептывая, — казалось, его перо не останавливалось. Все можно было остановить, нельзя было остановить его пера.

Пока Игорь был рядом, она принимала лекарства. Потом забывала. Но Игорь был неутомим. Он начинал все сначала:

— Так ты вспомнила имя того, с кем ты была счастлива?

Она улыбалась беззлобно:

— Не надо...

Игорь думал: вот так забыть напрочь все можно только в одном случае — если только убедишь себя, что всего этого не было, что все это ровно ничего не значит.

Как заметил он, она пополнела, даже помолодела. Но глаза были пусты. Только улыбка осталась прежней: не улыбка — сияние...

«А может быть, хорошо, что все минувшее объял в ее сознании этакий солнечный ореол? — думал Игорь. — Может, надо радоваться, что ненастье бытия так надежно ушло из всех ее воспоминаний и жизнь предстала перед нею такой светлой? Вот она и сейчас улыбается, она постоянно теперь улыбается — вон как хорошо у нее на душе...»

А она неожиданно вскрикнула, будто напоролась на железо:

— Вы только взгляните: она его взяла за руку и повела! Повела!..

Вскинула руки и медленно опустилась, зажав крик. А он стоял подле, взяв ее за руку, ощущал, как прохладна ее рука. И неодолимая мысль тревожила его: «Всесилен ветер, ворвавшийся в ее сознание, — все выдул, все сровнял с землей, все отполировал железным своим наждаком, только одно ему было не под силу — обида...» И смешно чуть-чуть, и ой как грустно. И вспомнился отец, его нехитрая пропись: «...Ближе театра у жизни никого нет... Хочешь сказать: «Жизнь!», а говоришь: «Театр!»...» Он задумался надолго, — может, самый раз сейчас сказать: «Театр!»...

ЧАДО

Итак, впереди Россия. Нет, в его решении не было ничего неожиданного. Накануне он был на могиле отца. Чудак-человек, отец готовился отойти в мир иной не один год. Нет, он не купил заранее соснового тесу, как делали это деды, не высушил этот тес на горище, не выстругал, не отнаждачил. Он сделал все по-европейски: облюбовал могильную плиту, не торопясь выторговал, а потом собственными руками высек дату рождения и смерти. На последней цифре запнулся, изобразив трехзначное: 196... Шестерка далась с трудом: «Чем черт не шутит, приготовлю себя к десяти годам, а протяну двенадцать!» Только подумать: вон в какой восторг пришел от лишних двух лет, будто бы отвоевал два десятка. Могильная плита почти год пролежала у порога их скромной хижины. Ничего печальнее не придумаешь: могила пришла к порогу дома... А сейчас плита