Надо?» Но теперь и подавно он не мог остановиться — в руках был чемодан. Вот только сердце затревожилось не на шутку: зажмет и не отпускает. Как будто такого прежде не было. Все было, а такого не было.

Поезд подходил к Белой Поляне на заре, а с полуночи он уже не спал. Все думал: в окнах турлучного домика Фроси уже горит свет. Небось за день намаялась всласть и легла спать засветло, наказав старенькому будильнику поднять ее задолго до того, как заревой ветер сдунет с неба последнюю звездочку. А может, повесила уже на дом гиревой замок и заторопилась на вокзал. Отец говорил, что на Кубани холодные рассветы. Как там Фрося? Небось идет на вокзал, время от времени поглядывая на небо. Вот она выбралась на платформу и поднесла сомкнутые пальцы к глазам, как умеют смотреть вдаль степняки: не пропал ли в предрассветной тьме ненароком зеленый огонек, открывающий поезду дорогу, не разметал ли ветер шум идущего поезда?

— Степчик, ты это, ты?.. — Он еще искал ее взглядом в толпе, стараясь опознать, а она уже неслась ему навстречу. — Вижу: ты!.. — Она все норовила выхватить у него из рук чемодан, вскрикивая и неожиданно переходя на шепот. — Веришь: как две капли воды... Ну, погляди на меня, погляди... Господи, и глаза вроде разные!..

Только сейчас он и мог рассмотреть ее: не без труда в ней угадывалась Улютова. Разноглазия не восприняла Фрося, однако нос, знаменитый улютовский нос, был при ней. Она будто отрекалась своей внешностью от фамильного, коренного: и Улютова, и не Улютова. Все-таки у природы тут своя философия — поделила людей на кланы, отметив каждый клан своим знаком: перешибленный нос, сплющенная губа, незримая косинка в глазах, сивая щетина, ухо без мочки, разноглазие. Может быть, у Фроси и улютовская натура, да лицо не восприняло этого — открестилась Фрося от улютовской родни!

— Егорыч, Егорыч, подсоби донести клажу! — крикнула тетя Фрося во тьму, крикнула наобум, и из предрассветной тьмы вылетел на свет человек в соломенной панаме и, выхватив из рук Степана чемодан, помчался по пыльной дороге, прихрамывая, — был бы он не хромым, пожалуй, не побежал бы так шибко. Но Егорычу было скучно пребывать во тьме. Впереди горел фонарь, очертив вокруг столба круг света.

Егорыч вбежал в границы света и, оглянувшись, опустил чемодан. Человек стоял под фонарем, разводя и сводя руки, точно хотел сказать что-то и не мог.

— Убей меня господь, отшибло памятки, Ефросиньюшка!.. — вырвалось у него неожиданно, и, ткнув ногой чемоданишко, он пустился наутек. — Прости мою душу грешную, Ефросиньюшка, ой, прости!.. — крикнул он, оглянувшись, и припустил еще шибче.

Фрося обомлела: со стыдливой тревогой она смотрела на чемодан, что Егорыч хлопнул в пыль.

— Не иначе... хватил лишку Егорыч! — вдруг нашлась тетя Фрося и, кинув на худое плечо чемоданишко, попробовала продолжить путь, будто ничего не случилось, да только немощно потопталась на месте: видно, нелегка была ноша для Фросиных лет. — И не проси — не отдам!.. — воспротивилась она, когда Степан попробовал снять чемодан с ее плеча, — сделал бы это раньше, да происшедшее словно обухом оглушило его: что стряслось с Егорычем? Не очень-то было похоже, чтобы он был пьян. — Без Егорыча, пожалуй, сноровистей! — воспряла Фрося. — Свернем за угол — и под гору... она ударила ладонью о ладонь, засмеялась. — Под уклон хорошо — пошагаем, как молодые! Верно, Степчик?.. Ты что... расстроился?.. Махни рукой и пройди мимо...

Значит, махни рукой? И рад бы махнуть, да руку, пожалуй, не поднимешь: сердце точно приморозило, не то что рукой махать — плечом не поведешь...

Когда они подходили к домику Фроси, ему показалось, что едва видимая тень шарахнулась во тьму деревьев и исчезла там бесследно, как в пучине: лица человека он не видел, но белую панаму рассмотрел — не Егорыч ли? Да только ли Степан узрел? Должна была увидеть и тетя Фрося. Наверняка увидела! А если увидела, почему повела себя так, будто ничего не видела?

Фрося отперла дом, сбросила болты со ставень. В доме пахло просыхающей глиной и известью — добрые запахи дома, который вот уж несколько дней ждал гостя. Уходя на вокзал, тетя Фрося выставила на стол пироги, прикрыв их льняной скатеркой, — сейчас скатерка была сдернута, и главам открылось такое, что ахнешь. Но ахать, честное слово, не хотелось: мужичок в белой панаме не шел у Степана из головы.

— Ну, что... мы так и не выпьем по чарке? — запричитала тетя Фрося. — За приезд, за встречу?

— А может, перенесем на утро, Фрося, а? — Степан понимал, что горше слов не придумаешь в эту минуту, и все-таки говорил.

— Ты хочешь, чтобы я одна пила? — Она освободила бутылку от пробки и лихо ткнула горлышко в одну рюмку, потом в другую. — Бывай здоров, Степчик! — Она опрокинула рюмку, утерла указательным пальцем губу. — Хорошо!

— Закусывай, закусывай, тетя Фрося! — сказал он. — Сожжет все внутри!..

— До сих пор не сожгло, а теперь сожжет? — засмеялась тетя Фрося в охотку — она задержала сухую ладонь чуть пониже груди, там, где, по ее разумению, копилась влага огненная. — Не истратить бы тепла!..

Он выпил и потянулся к бутылке, чтобы налить по второй.

— Нет, с меня хватит, — остановила его руку Фрося. — Утром картошку копать. — Она прошла в соседнюю комнату. — Я положу тебя в спаленке, а сама лягу тут, — произнесла она и щелкнула щеколдой окна — потянуло свежестью. — Вот так-то лучше — не могу спать при закрытых створках!.. — Она дождалась, пока он войдет в спаленку. — Видишь, гвозди́ки? — она протянула невесомую руку к окну. — Специально посадила здесь: хорошо сплю, когда цветут гвоздики, — я их чую...

— Ты бы рассказала о себе, тетя Фрося: как жила-поживала, вон сколько годов осталось позади!..

— Биография! — не скрыла она радости. — Биография! — пришла она едва ли не в восторг. — Тридцать лет простояла у токарного станка, а теперь пошла на пенсию — вот и весь сказ! — Она пригнулась, не отрывая глаз от раскрытого окна. — Тут моя биография, налицо —