Фросиному дому: они кидаются в подсолнухи, как в илистую протоку, — перенырнуть бы ее, не выказав головы наружу. Вот так, согнувшись в три погибели, они добираются до того берега, а берег у самого вокзала. Но вот незадача: согнуться-то он согнулся, а разогнуться не может — сердце рвет... Как только попробует выпрямиться, не ровен час — сердце оборвется. Вот и получилось: как шел через подсолнухи, превратившись в горбуна, так и вошел в вагон, благо нижняя полка...

— Не неволь сердце, Степчик, ляг, оно отойдет...

Он изловчился, не лег, а упал на полку, не разогнув ног. Думал: сколько бы ни молился, не сбросить с себя отцовской кожи. А сердце продолжало каменеть — не перевести дыхания, не распрямиться. Вот так, не успев вытянуть ног, он и затих...

Его тело вернули в Белую Поляну и предали земле на степном кладбище, что лежало рядом с подсолнечным полем.

За гробом шла Фрося.

НЕВЕСТА

Вечер не принес ни дождя, ни ветра.

Набережная полудремала, истомленная зноем, когда над ее пыльной дорогой, над кирпичными тротуарами и серой листвой акаций раздался крик:

— Нюрку украли!

Маленькая сестренка Нюрки, босая и растрепанная, стояла посреди дороги и, воздев грязный кулачишко к небу, вопила:

— Дулю вам... дулю, чтобы вы Нюрку украли! — В этом крике были и отчаяние, и угроза, и мольба. — Дулю!..

А улица только ждала этого, чтобы проснуться от зноя и пыли.

— Слышь... Нюрку, Нюрку уволокли...

— Коли бы не ее добрая воля — небось... Спробуй — уволоки меня.

— Мама, мама... это, же такая прелесть — девушку украли!

Ольга Николаевна, мама Вики, протянула руку к ночному столику — странное дело, но без очков она плохо слышала.

— Господи, кого украли?..

Но Вика уже открыла ставни.

— Мама, ты проспишь все на свете! Деспот Жора умчал эту девушку в красной юбочке... Ну ту, что ты звала цыганкой. На машине... подъехал и умчал!

— Кто крадет невесту на машине! Можно бы наконец найти скакуна, — простонала Ольга Николаевна и несмело направилась к калитке. — Вера Савельевна! — вдруг обернулась Викина мама — там, на втором этаже, жила ее подружка. — Где вы, миленькая?

— Да... Ольга Николаевна.

— Украли... цыганочку!.. Увезли на автомобиле и сейчас будут освобождать...

Вера Савельевна пододвинулась к краю веранды.

— Подумаешь — невидаль... Меня крали три раза! — Она даже попробовала повести массивными плечами, но это было сверх ее сил — плечи были неподвижны, как, впрочем, все ее шестипудовое тело, которое было как бы отлито на века и водружено на веранде на страх солнцу и ветру. — Три... — она невысоко приподняла руку и показала три перста — это единственное, что было в ее силах. — Так тащили, что дух захватывало... — не без гордости добавила она.

— На скакуне? — спросила Викина мама.

— Все три раза! — не задумываясь, ответила Вера Савельевна.

Вика улыбнулась: однако какой должен быть скакун, чтобы сдвинуть с места литой торс Веры Савельевны!

Калитка оставалась распахнутой, и в ее зеленом квадрате была видна пыльная дорога, молодые белолистки напротив, полуразрушенный мостик через канаву и толпа у дубовых ворот, крашенных охрой, — деспот Жора жил там, и цыганочка томилась и лила слезы где-то за этими воротами.

Вика попробовала перебраться через дорогу, мама остановила ее:

— Только до мостика. Слышишь: не дальше мостика!

Мама стояла у кромки тротуара. Вика — у мостика. Господи, как Вике хотелось перебраться через него — там была жизнь, может быть, даже любовь.

И Ольга Николаевна смотрела на заповедный мостик, но смотрела не без тревоги. Ах, эта Кубань со своими нравами! Если бы не солнце и изобилие золотой ее земли, разве Ольга Николаевна решилась бы везти сюда из Москвы свою единственную девочку? Правда, с тех пор как впервые Ольга Николаевна привезла Вику, ее девочка точно целебной воды напилась — и слабость, и бледность, и это... головокружение — нет ничего страшнее головокружения! — будто рукой сняло. Кстати, как утверждают здешние старожилы, исцеляет именно вода! Даже как-то не верится, чтобы эта серо-желтая от глины и песка кубанская вода обладала такой силой... Попробуй после этого обойтись без Кубани с ее дикими нравами!.. Даже страшно подумать: среди бела дня похитили девушку, похитили!..

А через улицу уже шел, сопутствуемый быстрой стайкой сподвижников, младший брат цыганочки, гроза и гордость Набережной. Маленький, на кривых ногах, он шел, прихрамывая, широко расставив руки.

— Покалечу, — цедил он угрюмо, — покалечу...

— Да что ты... Степик... — пытался урезонить его Митя Дрозд, прозванный за свой рост «Длиннобудылым».

— Покалечу, — упрямо повторял Степик.

Вика похолодела: вот сейчас маленький на кривых ногах приблизится к воротам и высадит их своими могучими плечами. Разумеется, цыганочка будет возвращена матери, но зато какой ценой! Этот деспот Жора не вернет ее подобру-поздорову и... Нет, ничего не может предотвратить поединка между этим кривоногим и деспотом Жорой. Все будет сегодня: и тусклый блеск ножей, и кровь на кирпичных тротуарах.

А брат цыганочки приблизился к воротам, и тугой рык потряс улицу:

— Отчини... покалечу!..

Вика видела, как встал между воротами и Степиком этот Длиннобудылый и распростер свои грабли. Но Степик извернулся и с разбегу ударил плечом в ворота.

— Разнесу... Раз... раз... — кричал он.

Вся стая сподвижников Степика навалилась на него, он хрипел, разбрасывая их. Потом он сидел у края тротуара на пыльной траве и бил кулаком по колену.

— Все равно покалечу...

Вика смотрела на Степика; он внушал ей и страх, и жалость. В самом деле, было жаль его уже за одно то, что он, такой бесстрашный, в сущности, бессилен помочь сестре. Вике было жаль этого человека, сидящего на пыльной траве.

— Надо мать кликнуть! — осенило кого-то. — Мать везде пройдет.

— Пусть Нюркина мать придет, — подхватила толпа.

— Акимовну сюда!

Вика стояла у своего мостика и дрожала: казалось, ветер, бушующий у дубовых ворот, колышет ее платье. Ей было боязно и любопытно —