Вика видела, как к воротам подвели женщину, которую толпа назвала Акимовной, — она была не больше Вики, худенькая и остроплечая, почему-то в босоножках и черном платье. Она была молчалива и торжественна — от сознания важности своей миссии торжественна.

— Отчини ворота — мать идет, — загудела толпа.

Ворота действительно открылись, и Акимовна прошла в них.

Толпа разбрелась. Вика вернулась к Ольге Николаевне. Они вошли во двор задумчивые, грустные. Пахло пылью и подпаленным луком — где-то жарили картошку.

Вера Савельевна сидела на веранде и ела дыню-зимовку. Иногда случайная корочка падала с веранды на землю, и прожорливые утки тут же уносили корку прочь. А поодаль, у входа в свою турлучную хибару, мылся Костя Значко, которому Вера Савельевна доводилась теткой, — родные Кости погибли в годы войны. Ольга Николаевна остановилась и посмотрела на Костю. «Бедный мальчик, — подумала Викина мама, — сейчас он помоется, съест свою картошку с луком, зажжет керосиновую лампу под пыльной вишенкой, набьет карманы тыквенными семечками, пододвинет книгу и встанет из-за стола через шесть часов. Только подумать, через шесть!»

— Костя! — крикнула Викина мама, останавливаясь. — Ты слыхал: украли цыганочку...

Костя даже не поднял головы.

— Украли? — переспросил он отсутствующим голосом и захрустел этими противными тыквенными семечками.

— Да, украли и сейчас освобождают, — молвила Викина мама, а сама подумала: даже история с цыганочкой не может его увлечь!.. И еще подумала: интеллигентных девушек крадут комбайнеры, а эти... десятиклассники зубрят тригонометрию и стоят у паровозных топок.

— Странно, но Костя ваш стал ко всему равнодушен... даже обидно равнодушен! — воскликнула Ольга Николаевна,

— Что вы сказали, миленькая? — подала голос Вера Савельевна.

— Я говорю: ко всему... равнодушен! — принялась объяснять Викина мама.

Вера Савельевна изредка поглядывала на племянника и вздыхала, — он разделся по пояс, и его смуглые плечи (оказывается, на паровозе солнце печет немилосердно) были грозно приподняты.

— Нет, Ольга Николаевна, я бы не сказала... — возразила Вера Савельевна. — Нет, — добавила она. Ее явно не устраивала философия Ольги Николаевны.

А Вика слушала маму, и у нее возникало желание провалиться в тартарары. Какой все-таки нелепый спор затеяла мама! Вика вошла в дом и стала у окна, затенив себя шторой. Костя продолжал мыться. Он весь задымился и оброс пылью на своем паровозе, но, странное дело, это не вызывало у Вики отвращения. Наоборот, ей было приятно смотреть, как обильная пена чернеет на его руках и, скатываясь, обнажает смуглое тело. Руки у него сейчас как у мужчины — крепкие, перевитые мускулами, глаза горячие, какими они не бывают у детей. Но по-прежнему Костя нелюдим и диковат. В эти две недели, как Вика приехала на Кубань, Костя видел ее каждый день, но только однажды, столкнувшись с нею в калитке и чуть не измазав ее своей задымленной спецовкой, произнес: «Выйди из калитки, москвичка...» — «А я не москвичка, — ответила Вика. — Я теперь живу в Мытищах...» — «А это все равно...» — заметил Костя. «Все равно, да не все равно», — бросила Вика. «Словом, выйди, а то вымажу», — сказал Костя без улыбки. «Ты вымажешь, а я отстираю, — улыбнулась Вика. — Ну, вымажь». — «Да? — сказал Костя. Он явно не знал, что ответить, в решительную минуту ему и прежде не хватало слов. — Нет, кроме шуток... выйди из калитки, москвичка!» — наконец произнес Костя. Она уступила, и он прошел во двор, прошел не оборачиваясь, а Вика поругала себя за то, что уступила. Надо было стоять в калитке до конца — пусть вымажет. А потом, когда Вера Савельевна упросила Вику помочь ей оборвать вишни, Вика обнаружила, что на дереве поодаль сидит Костя. Они просидели на деревьях молча, Костя и Вика, пока не настал вечер, благо Вера Савельевна дала им добрые корзины, и заполнить их было не просто. Солнце ушло с неба, и настал вечер. Все казалось, что это не солнце, а пастух ушел за дальний увал, ушел и лег в траву, а на луг, который и глазом не обнять, высыпало звездное стадо. Все чудилось, что пастух вернется и крикнет, оглядывая луг из края в край: «Ого-го-го!», а на самом деле он ушел прочно — полоска света проточилась на западе и погасла. А Вика слушала, как хрустит Костино дерево и на землю сыплются сухие листья, и ей хотелось сказать: «До каких пор ты будешь сидеть там, на своем дереве, и молчать?.. Слезай и помоги сойти мне...» Но она молчала, да и Костя не подавал голоса. Может быть, она сошла бы с дерева сама, да корзина была тяжела. Наконец она услышала, как Костя спрыгнул с дерева, спрыгнул и осторожно снял корзину с вишнями — видно, корзина была прикреплена к дереву ремнем. Снял корзину и пошел с нею прочь. «Костя!» — крикнула ему вслед Вика. «Что?» — ответил он. «Вот так ты меня и оставишь висеть на дереве?..» Он было поставил на землю корзину, потом взял ее обратно. «Я сейчас... тетю Веру пришлю...» — «Не хочу я твоей тети Веры! — крикнула Вика. — Возьми корзину и дай мне руку». Костя взглянул на корзину с вишнями, не зная, нести ее или ставить на землю. «Я сейчас... тетю Веру!» — сказал Костя. «Возьми свои вишни, или я их брошу!» — закричала Вика. Костя поставил корзину, подошел к дереву. «Ну... давай!» Вика передала ему корзину. «Теперь помоги мне сойти». — «Как... я помогу?» — «Я прыгну, а ты лови!» — «Что ты, Вика?» Но не успел Костя поднять глаз, как затрещали ветки и Вика рухнула с дерева, разумеется, на землю. «Ах ты... деревянный! — закричала Вика. Не мог подать руки!» — «Да что ты, Вика?» — вымолвил он, не зная, подымать ее или оставить так лежать на земле. «Какой же ты, Костя...» — произнесла она и пошла прочь — ей стоило немалых усилий, чтобы не обнаружить, как болит у нее нога. Вот и теперь: украли цыганочку, вся улица встала на ноги, вон как она бушует сейчас, а он прилепился к книжке и ест свои тыквенные семечки,