землями-княжениями. Вплоть до присоединения Нижнего Новгорода в 1396 г. при великом князе Василии Дмитриевиче собственные владения московских князей не соприкасались напрямую ни с одной из иных этнообщественных систем. На Юго-Востоке роль своего рода «буфера» выполняло Великое княжение Рязанское, правители которого часто занимали двойственную позицию в отношениях Руси с ордынским и литовским государствами. Однако за редкими исключениями, когда рязанские князья вступали с Ордой в прямой союз (1408), некоторая удаленность московских границ от степи давала время для сосредоточения сил или принятия необходимого дипломатического решения. На востоке Москву закрывали обширные территории Суздальско-Нижегородской земли, а к северо-западу расположилось Тверское великое княжество. Смоленская земля до своего перехода под власть Польско-Литовского государства сохраняла положение «буфера» на западе.

При этом, как отмечает А. Е. Пресняков, «повторные татарские нахождения сбивали население Суздальской земли в этом направлении в течение всей второй половины XIII века»[164], а в действительности – намного более продолжительное время. Население русских земель – ее кровь – не утекало неизвестно куда и не растворялось в чужеземной массе, как это происходило в южных и западных землях Руси. Оно скапливалось в сердце Северо-Востока для того, чтобы, собрав силы, вернуться на свои прежние территории и расширить пределы новой государственности вплоть до Тихого океана. В условиях постоянных ордынских нападений и литовской угрозы территория Великого княжения Московского в XIII–XIV вв. становится резервуаром, в котором собираются со всех сторон человеческие, духовные и материальные ресурсы. Не случайно одним из наиболее распространенных объяснений русского способа думать о внешней политике является сравнение с морским приливом, который отступает и возвращается, когда для этого накоплены силы и возникают благоприятные возможности.

Отсутствие в случае Москвы непосредственной «приграничности» – прямого соседства с государственными образованиями, не относящимися к Великороссии, имело и большое дипломатическое значение: отношения ни с одним из соседей русских земель не имели для Москвы приоритетного характера, как это было в случае с Рязанской землей (Орда), Новгородом (Ливония, Литва и шведы) или Тверью (Литва). Власть московских князей не должна была связывать свое выживание с особыми отношениями с кем-либо из внешних соседей. Другими словами, Москва могла смотреть на противников Руси с точки зрения дипломатии в гораздо большей степени, чем Тверь, оба Новгорода или Рязань. В тех ситуациях, когда другие крупные земли-княжения должны были делать выбор в пользу сравнительно более близких отношений с одной из внешних сил – Рязань и Нижний Новгород теснее общались с Ордой и больше учитывали ее интересы, Тверь достаточно скоро начала клониться к Литве, а Новгород Великий учитывал предпочтения своих ганзейских партнеров, – Москва могла вести более взвешенную внешнюю политику. Для великих Московских князей все эти направления были равнозначными в силу одинаковой географической удаленности, хотя время от времени каждое из них либо представляло наибольшую угрозу, либо открывало новые возможности.

Здесь мы переходим от того, как география способствовала успеху Москвы в решении вопросов внутренней и внешней политики русских земель, к вопросу о ее влиянии на нашу стратегическую культуру. Доминик Ливен пишет в одной из своих работ: «Российская государственность и российская политическая идентичность обязаны своим происхождением московской ветви династии Рюриковичей, созданному ими государству, аристократическим родам, господствовавшим в нем на протяжении веков, и территориям, над которыми они властвовали»[165]. В ходе последующего исторического процесса именно московский стиль внешней политики становится постепенно общерусским, а накопленный опыт размышлений о том, как строить отношения с соседями, закладывает основу нашей стратегической культуры.

И в этом смысле мы можем выделить три сюжета, где география наиболее серьезно сказалась на нашем способе думать о внешней политике. Во-первых, первоначальное отсутствие у московской дипломатии необходимости определять одно из географических направлений в качестве наиболее приоритетного сформировало фундамент для ориентации русской внешней политики сразу на несколько географических направлений. Каждое из них оценивалось не с точки зрения выживания, а исходя из того, какую пользу или вред могло принести на конкретном историческом отрезке. Предельно рациональное отношение к своим связям с иноземными государствами является важной отличительной чертой российской внешней политики, которой совершенно не свойственна восточноевропейская экзальтация по поводу «цивилизационного выбора» или азиатское восприятие географии как судьбы, суровые удары которой нужно стоически выдерживать. Для России, возникшей на открытых и хорошо приспособленных для экспансии пространствах, география – это возможность, а не предопределенность.

Во-вторых, русская стратегическая культура никогда не была направлена на сохранение или удержание территорий – она относилась к ним весьма инструментально и гибко в той степени, в какой это сохраняло условия для выживания государственности. Значительные пространства Русского Северо-Востока, достаточно скоро оказавшиеся в распоряжении «стратегического маневра» великих Московских князей, позволяли им всегда делать рациональный выбор между сражением и благоразумным отступлением. Наличие такого выбора способствовало развитию творческого отношения к решению внешнеполитических задач и вело к тому, что наиболее решительные действия, такие, как великий поход Дмитрия Донского на границу степей в 1380 г., предпринимались именно тогда, когда в них была настоящая необходимость, но не под давлением.

В-третьих, отсутствие физической необходимости во внешнем цивилизационном ориентире дополнительно усиливало самоценность российского государства – основу его моральной устойчивости в периоды кризисов и уверенности в себе, когда нам сопутствовали успехи. Сохранению непрерывности в стратегическом поведении способствовало то, что Россия и в последующие века сравнительно равномерно распространялась в трех направлениях (Северо-Восточном, Юго-Восточном и Западном), нигде не создавая условий для того, чтобы отдавать предпочтение одному из внешних партнеров. Однако до начала процесса расширения пределов российского государства в конце XV– начале XVI в. русским землям и их будущему центру в Москве еще предстояло пройти через самые суровые испытания.

Глава третья. Вооруженная Великороссия и ее противники

Те, кто сражался вопреки всему, кто находился в численном меньшинстве.

Э. Люттвак, «Стратегия Византийской империи»

Известные нам из предыдущих глав исторические и географические обстоятельства начала формирования единого государства с центром в Москве определили его природу. Это государство стало, в первую очередь, военной организацией русского народа, возникшей в уникальных условиях, когда угроза его существованию со стороны могущественных внешних сил стала важнейшей причиной объединения. Настолько серьезной, что оказалось намного более могущественным фактором, чем изначально неблагоприятные географические обстоятельства расселения и связанная с ними склонность к локализации хозяйственного и политического взаимодействия. Так что именно в случае России идея о том, что первостепенной задачей любой государственности является обеспечение физического выживания населения перед лицом внешних угроз, приняла наиболее совершенную форму.

Как писал в первой половине XIX в. политический философ К. С. Аксаков, в новых условиях «земля Русская поручила свою защиту государству»[166]. В этой главе мы