попытаемся раскрыть эту природу «вооруженной Великороссии» и понять, какие привычки и ценности эпохи продолжают и сейчас занимать центральное место в русской внешнеполитической культуре. Все они возникли не на пустом месте, а в ходе взаимодействия с сильными и опасными соседями. Эти соседи – Золотая Орда, Литва, а потом Польско-Литовское государство, ливонцы и шведы – не могли повлиять на внутреннее развитие русского государства и эволюцию его основных институтов (княжеская власть и община). Но своим присутствием они требовали выработки определенных устойчивых свойств внешнеполитического поведения. Консолидируясь вокруг Москвы, русский народ адаптировался к новым условиям, приобретал особенности, присущие нам и по прошествии многих столетий.

Война

Определение Русского государства как «вооруженной Великороссии» впервые предложил более 100 лет тому назад выдающийся русский историк второй половины XIX – начала XX в. В. О. Ключевский[167]. Как мы увидим далее, именно оно наиболее емко отражает политический смысл объединения русских земель в XIV–XV вв. Но также легко может ввести в заблуждение, которому нередко поддавались даже искушенные наблюдатели: т. е. привести к мысли о том, что всеми своими победами мы обязаны силе оружия. Это не так, ибо в России, как мало где еще, военная сила всегда была подчинена внешней политике и дипломатии, а стратегия является производной от политики. Здесь мы оказались наиболее достойными наследниками византийской традиции, отрицавшей войну ради войны, а обращавшейся к этому драматическому способу решения противоречий только в широком политическом контексте[168]. Политика и военная деятельность в русской истории всегда были взаимосвязаны, дополняли друг друга, но никогда чисто военные цели и задачи не становились доминирующими по отношению к политической целесообразности применительно к конкретному моменту. Такой была внешняя политика первых московских князей (Даниила Александровича и его потомков), такой наша внешняя политика остается сейчас.

Другими словами, в России с эпохи становления государственности в новом географическом очаге Волго-Окского междуречья война была одним из равных по своему значению другим, но неохотно применявшимся инструментом достижения целей, который всегда имел общеполитический характер. Далее мы увидим это на примере длительных усилий великих московских князей Василия II Васильевича (Темного) и Ивана III Васильевича по присоединению Новгорода: политические соглашения сменялись военными походами, на смену которым приходили новые соглашения, а вслед за ними были другие экспедиции, и так, шаг за шагом, без отчаянных сверхусилий, самый богатый русский город стал к концу XV в. частью единого государства. Наиболее решительные победы на поле боя, такие, как битва на Шелони в 1471 г., не означали прекращения попыток договориться с новгородцами, убедив их в необходимости признания власти Москвы[169]. Даже в самые напряженные периоды внешнеполитической истории, как это было в момент появления в русских пределах несметных армий Тамерлана в 1395 г., московские великие князья были готовы к вооруженной борьбе, но никогда не считали ее первым средством. Соответственно, и военное планирование, и стратегические соображения играли вспомогательную роль по отношению к более широким политическим замыслам или интуитивным оценкам своего стратегического положения.

Было бы это иначе, история российского могущества оказалась бы настолько же непродолжительной, как это произошло с Германией, Францией или Японией. Эти три выдающихся народа обязаны своими максимальными успехами на мировой арене колоссальному напряжению военных усилий, когда на карту было поставлено все, включая судьбу государства. Поэтому их поражения в столкновении с более могущественными противниками привели к перенапряжению, упадку и, в конечном итоге, утрате полноценного суверенитета в середине прошлого века. Более близким к российскому является традиционный подход Великобритании и США, которым уникальное географическое положение позволяло ставить военные усилия на службу широким дипломатическим приоритетам, а также Китая, масштабы которого всегда позволяли рассчитывать, что даже успешный противник будет просто поглощен огромной китайской цивилизацией. Однако Россия единственная привыкла подчинять войну политике, находясь, в отличие от англосаксов, в достаточно неблагоприятных геополитических условиях и располагая незначительным населением, подобно тому, как это делали византийцы, зажатые на протяжении 1000 лет между варварской Европой и могущественным Востоком. Но если Византия на протяжении почти всей своей истории постепенно сжималась, подмываемая по своим «берегам» все новыми вражескими нашествиями, то русское государство остается похожим на океан, отступающий во время отлива и вновь возвращающий себе прибрежные территории.

Для России военные успехи и поражения были всегда только частью отношений с другими народами, более длительных, чем даже самые масштабные конфликты. Военная сила с самого начала стала одним из инструментов убеждения и использовалась в строгой зависимости от того, как в Москве оценивали общую ситуацию. Легендарная умеренность Ивана III в деле обращения к силе спровоцировала некоторых авторов заподозрить его в робости, однако это было не более чем воплощением опыта, накопленного за 200 лет военной истории Великороссии до того, как ее сила стала фактом европейской международной политики. Даже Великая Северная война (1700–1721), ради которой Петру Первому пришлось «Россию поднять на дыбы», не принесла с собой смертельно опасного перенапряжения всех государственных усилий. Отчасти это связано с геополитическими причинами. Так, во время напряженной Ливонской войны во второй половине XVI в. Русское государство должно было концентрировать значительные силы на южном направлении, где постоянной была угроза из Крыма, а также способствовать продвижению в Сибири. Такие же задачи Москва решала и веком позже, когда борьба с Польшей за Левобережную Украину и Киев сопровождалась укреплением позиций на границах степной зоны от Каспия до Алтая.

Готовность к сражению в случае, если обстоятельства не позволяют его избежать, никогда не означает в России стремления лезть в драку и решать любые задачи по принципу «если у вас в руках молоток, то каждая проблема – это гвоздь». Медленная и «тягучая» русская внешняя политика, бесконечное «отрубание хвоста по частям» являются ментальными отпечатками изначальной нужды экономить свои крайне ограниченные силы (людей в распоряжении московских князей всегда было мало), и если не избегать сражения вовсе, то вести его в несколько заходов. Так Василий II Темный ходил на Новгород, сын его Иван III отвоевывал у Литвы западнорусские земли, а Василий III три раза приступал к осаде Смоленска в начале XVI в. Каждый раз военное усилие становилось частью более широкой дипломатической кампании, преисполненной стремления избежать кровопролития, но неуклонно добиться своих политических целей. Каждый раз решимость в войне сопровождалась как будто нерешительностью в ее частных проявлениях – ведь каждый поворот военных событий давал надежду на мирное решение, а человеческие и другие ресурсы России всегда были на вес золота.

Первые 200 лет развития Русской земли, когда важнейшая роль в осуществлении внешнеполитических связей все больше исполнялась правителями Москвы, представляют собой неустанную борьбу на три фронта: против Орды, Литвы и агрессивных