Взгляды встретились, но подьячий преспокойно прошел мимо. И не ушами даже – спиной ощутил Верещагин вздох облегчения. Видно, у старика совесть была нечиста.

Занимаясь делами в приказной избе, подьячий ждал, что явится Михайла – один или с Никитой и Бакиром, потихоньку расскажет об убитой девке все, что удалось с грехом пополам выведать у Бакира. Михайлы не было. Зато пришел десятский, попавший в беду. Он имел смотрение за десятком дворов в Замоскворечье, и вот с одного свели лошадей. Странным образом следы копыт и сапог привели к его собственному двору, где и пропали – были основательно затоптаны.

Первым делом на стол легло подношение – увязанный в ветхую, но чистую холстинку большой пирог с мясом, и не на Торгу взят, а явно дома старательно слеплен и испечен, один запах чего стоит.

– А точно ли тех лошадей копыта? – спросил Деревнин. – Беги-ка ты, раб Божий, скорее на Аргамачьи конюшни, сыщи кого-нибудь из старых конюхов, деда Гришу или хоть Матвеича, дай ему копейку или две да покажи те следы, покамест целы. Для скорости возьми извозчика – не пожалей копейки. Может статься, не лошади то были, а подковы на палках. Конокрады и не на такое горазды. А лошадей в другую сторону увели. Конюхи знают, какой у лошадей шаг, чем передние копыта от задних отличаются. Они много чего знают… Ежели у тебя в твоих дворах завелся враг – так это, статочно, его рук дело.

Десятский горячо благодарил, обещал в долгу не остаться.

Деревнин поклонился пирогом своим товарищам-подьячим, и они отпустили его на часок в Зарядье.

Дальнейшее было делом простым и привычным. Деревнин показал нищим, сидевшим у Варваринской церкви, полушку – и тут же вызвался человек, желающий проводить подьячего к жилищу Верещаги. Жилище то было – угол в подклете у купца: Верещага честно рассказал купцу о своем прошлом и был нанят в ночные сторожа; уж кто-кто, а он знал все затеи и ухватки ворья, так что за три года ко двору ни одна сволочь даже близко не подошла, а ведь там в амбаре много ценного добра лежало.

К калитке вышел сгорбленный старичок, борода сивая, перебитый нос на сторону глядит, и тот старичок Деревнину в пояс поклонился.

– Век твое добро ко мне помнить буду, – сказал Верещага. – Кабы ты меня оплеухами не попотчевал да в тычки не выставил – сгнил бы я в яме, помер голодной смертью, потому как никто бы мне и сухой корки не принес. А я, вишь, опомнился, на старости лет живу покойно, в тепле, трижды в день горячим кормят, на Рождество Христово и на Светлую Пасху – подарки. Купец Онуфриев на кресте поклялся – когда помру, и отпоют меня, и похоронят чин чином. Чего еще в мои годы нужно? Не в богадельне сижу – в чистоте, в благолепии… Купчиха, вишь, мне молитвослов подарила, нарочно для меня приказчик Стенька молитвы списал, а она в тетрадочку сшила.

– Ты, поди, грехи замолить стараешься?

– Да самое время.

– Коли мне поможешь – с тебя много грехов снимется.

И Деревнин рассказал про убитую девку.

– Дивно. На старости лет вышло Земскому двору послужить… – Верещага усмехнулся, показав три уцелевших зуба. – А и послужу. Заплатишь хоть малость?

– Заплачу. Коли найдешь мне ту дыру в заборе да узнаешь, кто через нее лазит туда и обратно. А ежели про ту ночь, когда девку убили, разведаешь – дам рубль, вот те крест.

Деревнин знал, что для такого дела Ораз-Мухаммад рубля не пожалеет.

– Ру-у-убль? – пропел Верещага.

– Отчего бы нет?

– Рубль – это бы славно…

По глазам Верещаги Деревнин прочитал: а полтора бы лучше. Но поощрять жадность не стал.

Сговорились так: подьячий придет к воскресной заутрене и там получит полный отчет о розыске.

Этот розыск еще и тем мог быть полезен, что сыщется возможность передать воеводскую грамотку Кул-Мухаммаду.

Вернувшись в приказную избу, Деревнин узнал: Михайла с Никитой не приходили, никаких ордынцев не приводили. Решив добежать до Посольского приказа и убедиться, что сын с товарищем всего-то-навсего заняты работой, Деревнин поспешил к Флоровским воротам, чтобы войти в Кремль. И у тех ворот он обнаружил незаурядную склоку.

Киргиз-кайсацкое посольство на лучших конях в дорогой сбруе, одетое в сказочной красы шубы, ломилось в ворота, стрельцы не пускали и правильно делали: в те ворота входя, шапку с головы срывай, пока стрельцы это за тебя не сделали, а верхом – и вовсе нельзя. Два толмача пытались хоть как-то перетолмачить крики Кул-Мухаммада и его приближенных, стрельцы огрызались, выставляли перед собой бердыши, грозились подрубить коням ноги.

Деревнин проскользнул к стрельцам.

– Меня-то хоть пропустите?

– А тебе куда?

– В Посольский приказ.

– Так скажи приказным – пускай бегут сюда, пока мы тут друг дружку не поубивали. Вон уж наши со стены в них целятся, только знака ждут.

В отличие от стрельцов, Деревнин понимал, чем чревато такое побоище, и даже не пошел, а побежал.

Он и всего-то сказал Вострому три слова – стрельцы-де степняков во Флоровские ворота не пускают.

– Ахти мне, они же к самому государю едут! – воскликнул Михайла.

Никита Вострый, даже ничего на плечи не накинув, крикнул толмача Ахметку и с ним вместе понесся к воротам. Михайла еще только выпрастывал ноги из-под стола, а Никиты уже и след простыл.

– Бакир давеча сказывал – посол зван на прием и на пир к государю, двух коней в подарок поведет, кони туркменские, знатные, мехов гору, доспех кольчужный, как у них делают, оружие индийское, – сказал сын. – И тут, видать, наш Бакирушка дал маху. Мы же ему говорили, что Флоровские ворота – самые главные, он и донес о том. А посол решил, что через другие ему въезжать непристойно. Как же Никита их к Боровицким-то заманит?

– Выходит, вы Бакира не видели и о девке не расспросили?

– Видели… Да только недолго – ему недосуг было. Кое-что мы еще тогда выведать успели. Наш толмач