– Может, силой взять хотели? – предположил Петр Арсланович.

Деревнин уже думал об этом.

– Нет, князь-батюшка. Вспомни – она полностью одета, и в шубе, и в сапогах. Кабы кто ночью хотел ее огулять, так пробрался бы в дом или где там она ночевала. Там бы она была раздета – и раздетая бы выскочила, да еще криком всех переполошила. А она, вишь, в таком виде, будто собралась среди ночи по морозцу бегать. Куда-то она ходила ночью, и там на нее напали, да не удержали.

– Куда же она могла ходить? С Крымского двора никого не выпускают, – сказал Ораз-Мухаммад. – Мои люди ходили смотреть – там днем и ночью ходят стрелецкие караулы.

– Стало, выпускают. Стрелец – тоже человек, за десять копеек не окажет услугу, а за полтину, статочно, может. И потом будет врать: я-де не я и лошадь не моя. Или же есть совсем тайная дырка в заборе, через которую можно лазить туда и обратно. А она, вишь, про ту дырку знала… – Подьячий задумался. – Вот только откуда? Кабы наша, здешняя, я бы сказал: выбегала ночью в сад, к калиточке, с молодцом словечком перемолвиться. А как у вас – я и не ведаю…

Ораз-Мухаммад перевел для бабушки, она усмехнулась и по-своему ответила.

– Точно так же девицы тайно к нашим молодцам бегают, пока не просватали и в чужой аул не увезли, так говорит Ази-ханум, – сказал Ораз-Мухаммад. – Кому-то, может, не понравилось. Кто-то ее хотел и разозлился.

– Это не ревность. Если мужчина, выследив девицу, нарочно возвращается чуть ли не за версту, чтобы взять отравленное мясо, то дело не в ревности…

Судили и рядили так и сяк, поминали всуе воровство и колдовство, но причина убийства оставалась загадочной.

– Как говорят русские, нет худа без добра. Если бы не смерть младшей сестры, ты бы не оказался здесь, Иван Андреевич, и мы бы не узнали, что есть человек, которого стрельцы выпускают с Крымского двора, – сказал Ораз-Мухаммад. – Я напишу письмо Кул-Мухаммаду, ты постарайся передать его через Бакира.

– Не знаю, увижу ли еще раз того Бакира.

– Постарайся. Я смогу отблагодарить.

В этом Деревнин не сомневался.

Ногаец в своем возке доставил его в Остожье и на прощание сказал:

– Теперь ты желанный гость в юрте брата. Но приезжать туда будешь со мной, в моем возке. Я чай, люди Годунова бродят вокруг двора и смотрят, не вышло бы сношений с посольством. Слыхал я кое-что в Кремле… Я брату о том не говорю, потому что может выбежать ночью с саблей. И заварится каша…

– Да уж, каша будет знатная, – согласился подьячий.

– И грамотка… Не думаешь ведь ты, что Бакира просто так выпускают с Крымского двора – чтобы приказные его по Торгу водили да московские диковины показывали? За ним присматривают, будь осторожен.

– Так… – пробормотал Деревнин. – Знаю я, кто присматривает.

– Славно. Кто?

– Никитка Вострый.

– Никитка Вострый, – повторил ногаец, запоминая.

Очень Деревнину не понравилось, как он это сказал. Князь – из ордынцев, ордынцы мстительны и жестоки, и крещение Ураку бин Джан-Арслану христианской обязанности прощать не добавило. К тому же – Деревнин точно этого не знал, но предположил, – ежели эти двое называют друг друга братьями, то один ради другого может и затравить, и убить врага, даже не поморщится, и менее всего станет думать при этом о законах Московского царства.

Возок укатил, а Деревнин стоял у ворот своего двора, мучительно размышляя: следовало или не следовало говорить о Востром? Если ногаец знает, что с Бакиром ходят два человека из Посольского приказа, то он и сам догадается, кто из двоих тайно доносит о будущем толмаче Тауекель-хана боярину Годунову или кому-то из его ближнего окружения. Он бы и без Деревнина проведал о Михайле с Никитой. Но не приведи господь ему заподозрить Михайлу!

Деревнин сказал чистую правду – Вострый из тех слуг, что охотно будут служить двум, а не то и трем господам. Однако он дружит с Михайлой, и как бы эта дружба не вышла сыну боком…

Так и не поняв, правильно ли поступил, Деревнин толкнул калитку. Залаяли дворовые псы. Он их окликнул, они узнали хозяйский голос и угомонились. Он взошел на крыльцо, отворил дверь. В сенях был мрак, но он наловчился раздеваться в потемках и вешать шубу с шапкой на колышки. Потом он вошел в горницу, и тут же навстречу выскочила Марья.

– Батька наш, ты вправду велел им тут быть?

– Кому – им?

– Так и думала, что брешут!

– Кто брешет?

– А ты взгляни! Мы с Ненилой их в подклет отправили. Ничего, не замерзнут! Светец с лучинами я им дала…

Уже предвидя неладное, Деревнин сбежал с крыльца и, завернув за угол сруба, распахнул дверь подклета. За ним примчалась Марья.

– Данило, да ты сбесился! – воскликнул подьячий.

Воробей, сидевший в подклете на лавке вместе с Ульяной, Аверьяном и Тимофеевной, вскочил.

– А куды мне было бечь?! Аверьян шагу ступить не может! Тимофеевна на аршин перед собой не видит!

– Ты меня погубить затеял?!

– А ты – меня? Кто мне велел девку приютить?!

– А кто велел твоей дуре Ульяне с мертвого тела перстеньки да сережки обирать? Кто, я?! Да через нее, дуру, да через тебя, дурака, меня из приказа вышвырнут, как шелудивого пса! Ты, что ли, меня кормить станешь? Убирайся вон немедля!

– Я-то уйду! Да только спозаранку к твоему дьяку пойду и все, как есть, обскажу!

– Не посмеешь!

– А посмею!

– А не посмеешь!

Марья, не понимая, о чем лай, кинулась защищать своего хозяина и сожителя. Схватив Ульяну за руку, она сдернула бабу со скамьи и с неожиданной силой вытащила из подклета.

– Убирайся, гадина!

Аверьян кинулся на выручку жене и свалился с лавки. Тимофеевна запричитала о том, что-де последние дни настали.

– Тихо вы! Не ровен