В чужую душу не заглянешь, но то, что ногаец сильно привязался именно к Ораз-Мухаммаду, не пожелавшему сменить веру, уже о многом говорило.

Как-то конюхи Урусова вели дорогих лошадей, на них напали, молодцов поранили, коней угнали. Это были прекрасные персидские аргамаки, а для ордынца конь – сокровище. Беда случилась на Москве, кабы за пределами – с жалобой ногаец пошел бы в Разбойный приказ, а так – прислал человека на Земский двор.

Деревнин вспомнил кое-что полезное, взял домой короба со столбцами и всю ночь разматывал их и сматывал, ища сказку, отобранную то ли три, то ли четыре года назад у лихого человека, державшего целый притон для налетчиков. Лихой человек давно был на том свете, но в сказке сохранилось описание некой дороги по лесистой местности. Коли не знать, где и как она пересекается с тропами, коли не помнить верные приметы, раздвоенные стволы и ложбинку с еловым сухостоем, ввек не догадаешься о тайном укрытии налетчиков чуть ли не в трех шагах от Стромынки. Там и обнаружились аргамаки, обещанные какому-то богатому купчине в Нижнем Новгороде. Даже настоящего розыска не потребовалось. Князь в полном изумлении подарил перстень с руки и, встречая Деревнина в Кремле, всегда ему приветственно улыбался.

Подьячий сразу, как только смог, устремился в Постельный приказ с подношением – завернутой в бумажку полтиной. Этот приказ ведал охраной государевой особы, и люди знали все мелочи, все подробности жизни в царских палатах. Там он узнал, когда можно подстеречь у крыльца князя Урусова. Государь пиры устраивал редко, кравчий не был обременен службой, но посещал храмы Божьи одновременно с Федором Иоанновичем – старался быть на виду и часто сопровождал государя до его покоев. По зимнему времени царица Ирина, беспокоясь о здоровье супруга, уговорила его не выходить на двор, а стоять службы в одной из домовых церквей; и впрямь, не все ли равно, где молиться?

Деревнин вернулся в приказную избу, куда вскоре явились ярыжки и донесли: в точности двор, откуда женка, Кроха указать не смог, отыскали десятского, он сообразил, о ком речь. Но двор стоял пуст, в доме никого не нашли, даже дворового пса не было, хотя печь еще теплая. Деревнин понял: Воробей вывез сразу всех, но куда – оставалось лишь гадать.

Ждать Урусова пришлось довольно долго, давно уж стемнело, подьячий стал мерзнуть. Ждал он, разумеется, не у Красного крыльца, а у иного – он знал, куда входят и откуда выходят те, кто может войти в царевы палаты по-свойски. Вскоре присоединились люди с факелами, в которых он по разговорам опознал княжескую челядь. Они рассуждали, когда подогнать для князя возок. Это Деревнина удивило, но вскоре он понял: Урусов на охоте залетел с испугавшейся лошадью в бурелом, сверзился с ней вместе и повредил ногу.

Наконец ногайский князь появился. Он был в бобровой шубе, крытой зеленым бархатом, с драгоценными пуговицами сверху донизу, на русский лад. И он заметно прихрамывал – как только службу отстоял?

– Батюшка Петр Арсланович! – воскликнул Деревнин и устремился к нему, оттолкнув челядина.

– Ты, подьячий?

– Я, батюшка! Сделай такую божескую милость, выслушай!

Ногаец усмехнулся.

– Поезжай со мной, подьячий, по дороге все расскажешь. Я твой должник, всегда готов долг отдать.

Деревнин сопроводил князя до низенького возка, помог ему там устроиться поудобнее, сам залез следом.

– Батюшка Петр Арсланович, ты ведь, статочно, бываешь на Крымском дворе?

– Меня туда не пускают. Ты, подьячий, не разумеешь – боярин Годунов боится, как бы посольство не сговорилось с воеводой Ораз-Мухаммадом о побеге. А он мой друг. Так и его, и меня не пускают, а встречаться с Кул-Мухаммадом и его людьми можно будет лишь под надзором, после того, как посла примет государь. А на что тебе?

– У нас в приказе толкуют: люди видели тело девки, не по-здешнему одетой, статочно – с Крымского двора. А никто к нам не приходил, о пропавшей девке не говорил.

– Что ж те, кто видел, ее лежать оставили?

– Это беда наша, батюшка Петр Арсланович. Дураки-стрельцы, коли кого застанут возле тела, тут же орут: ты-де убийца! И волокут на Земский двор. Так что люди просто боятся. Знал бы ты, сколько покойников является по весне, как снег стает…

– Это скверно.

– Кабы девка здешняя – рано или поздно ее бы искать стали, к нам пришли, мы бы отвели на съезжую, где у нас покойники на любой вкус, мы бы и приметы записали. А она, по всему видать, с посольством приехала.

– Может, из Татарской слободы? Люди не видят разницы между татарской, ногайской и казахской девкой.

– Нет, князь-батюшка.

Деревнин рассказал, как Бакир опознал украшения.

– Мне бы хоть понять, что он такое наговорил! Молодцы из Посольского приказа кое-что уже по-киргизски разумеют, обещались…

– Эти – не киргизы, – перебил, нахмурившись, ногаец. – Не называй их так, обидишь. Они – сами по себе. Вышли из киргиз, это верно, только стали другим народом. Они – казахи. Эй!

Приоткрыв дверцу возка, он что-то крикнул на неведомом языке вознице и своим верховым.

– Стало быть, казахи, – согласился подьячий. Слово было незнакомое, ну да на Земском дворе и не такие слова порой услышишь и даже запишешь.

Возок свернул, еще раз свернул, остановился, возница что-то прокричал.

– Что, приехали? – спросил Деревнин. Он никогда не бывал в гостях у ногайского князя. И ему было страх как любопытно увидеть жилье, устроенное на чужеземный лад.

Возок развернулся, едва не опрокинувшись, вкатил в распахнувшиеся ворота и остановился. Верховые челядинцы, спешившись, помогли выбраться сперва Деревнину, потом своему князю. Деревнин огляделся – его привезли на Знаменку, которую недавно принялись обживать князья и бояре; тут стояли новехонькие терема, окруженные садами, деревца в которых еще не вошли в полный рост.

Но это не был двор ногайского князя. Петр Арсланович привез подьячего сразу к своему другу Ораз-Мухаммаду.

Там, где полагалось бы развести сад, стояли, соприкасаясь стенками, две белые юрты, одна побольше, другая поменьше,