– Ну, говорите, – сказал он всем троим. Михайла с Никитой переглянулись.

– Говори ты, – сказал товарищу Никита. – Ты лучше знаешь, как у земцев полагается.

– Вот, батюшка, человек из киргиз-кайсацкого посольства, звать Бакиром. Его с семьей сюда привезли, чтобы оставить при Посольском приказе, а от нас человек поедет к Тауекель-хану – учить киргиз-кайсацкое наречие и особу государя при том дворе представлять. Бакиру же велено не только русскую грамоту освоить, но еще польскую и немецкую. Время такое – нельзя одним языком жить… Персидский и арабский он знает, но хану угодно, чтобы и другим языкам стал навычен – мало ли с кем придется дело иметь. Ему будут куплены книги в Немецкой слободе и у поляков, наши книги, с пустыми руками не отпустим.

– Понятно, – согласился Деревнин. Тревога крепла…

– Батюшка, ты желал знать, есть ли красивые девки на Крымском дворе.

– Уж и пошутить с тобой нельзя, – буркнул Деревнин.

– На Крымском дворе народу – под сотню, есть и бабы – трое, кажись, жен с собой прихватили, также девок для услуги. Красивые или нет – не знаю, но не дородные. Мы там один раз побывали, но было не до девок, хотя кое-кого приметили… И старых баб взяли – стряпух. И вот у них девка пропала. Никто ничего понять не мог – с вечера была, утром ее уж нет. Он так говорит.

Михайла указал на степняка.

– Айгуль, – сказал степняк Деревнину. – Пиши – Айгуль.

– Бакир уже по-нашему стал понимать, каждый день в приказ ездит. Новые слова учит. Писать ему трудно – у них-то справа налево крючки выводят, как татары. Так вот, батюшка, девка пропала бесследно. День – нет, другой – нет, третий… Как корова языком слизала! Стрельцов спрашивали – божатся, что никакие девки с Крымского двора не уходили.

Деревнин уже понял, о ком речь, но молчал. Божба стрельцов в этом случае ломаного гроша не стоила – всяких девок в жизни повидал подьячий, но такой, чтобы через двухсаженный забор перескочила и по воздуху улетела, не было.

– Они не знали, что нужно идти искать на Земский двор. Может, тело на съезжей лежит и никто не знает, чье оно, как на Москву попало, – добавил Никита. – У них, видать, с этим проще – вышел человек ночью в степь по нужде, пропал, стало, волки съели, и – как вы говорите, Бакир? Иншалла?

– Иншалла, – воздев руки к потолку, повторил степняк. – Так имам учил.

– И вот, батюшка, пошли мы втроем на Торг, – сказал Михайла. – Развеяться малость, пока на задах мозоли не выросли. Нас отпустили – надо ж Бакиру Москву показать. Ему тут целый год жить. А Бакир растолковал – хочет купить жене подарок. Руками показал – что носят на шее, в ушах, на пальцах. Очень жену, видать, любит.

Степняк понял, о чем речь, и заулыбался.

– Жена, – повторил он. – Жанаргуль. Сын один, сын два!

Отцовскую гордость Деревнин опознал бы и без перевода.

– Пошли мы в ряды – искать лавку, где все эти перстеньки и серьги продаются. Бакир, мы так поняли, хотел для жены такого, что не слишком богатые бабы на Москве носят. Денег-то у него немного. Лавку нашли, за прилавком приказчик, тот еще пройдоха. Стал он нам поочередно показывать свой товар да нахваливать. И вдруг достает перстенек с бирюзой… Бакир, жолдас, как ты перстень назвал? Кыс?

– Кыс тумсык! Нос птица!

– Ну, чем-то и впрямь на птичий клюв смахивало. Бакир что-то по-своему закричал, мы не поняли, схватил перстень. А приказчик так понял, что мы его товар берем и хорошо бы нам еще чего-нибудь навязать, раз мы не торгуемся. Достал нашейное украшение, тоже – не московского дела, запястье достал… Тут Бакир просто буйствовать начал. От ярости все русские слова позабыл, на приказчика с кулаками полез, оттащили…

– Мы поняли, что это украшения пропавшей с Крымского двора девки, – сказал Никита. – До правды не докопаешься, но та девка ему чуть ли не родня. Бакир, жолдас, Айгуль тебе кто? Айгуль? Сестра? Вот черт, знал же, как по-ихнему сестра…

Степняк взволнованно и быстро заговорил – понять было невозможно. Два слова смог опознать Деревнин – «Айгуль» и «Жанаргуль».

– Может, его жена девке родня и подарила ей украшения? – спросил он. – Потому он их помнит? Вы уж как-нибудь дознайтесь.

– Мы-то дознаемся, когда угомонится. А ты, Иван Андреевич, пошли в ту лавку земских ярыг, пусть бы привели приказчика, да прямо сейчас, пока не сбежал, Бакир ведь его крепко перепугал, – сказал Никита. Но сказал так, что более смахивало на приказание.

Самое скверное – Вострый был прав.

Положение было отвратительное. Отбрехаться, что-де потом пошлешь, нельзя – как бы Никитушка не донес, что подьячий Деревнин зря государево жалованье получает. С него станется…

– Я дам вам Тимошку Скоморохова да Ивашку Потеху, доведите их до той лавки, – Деревнин вышел из закутка. – Митя! Сбегай-ка на крыльцо, кликни Тимошку и Потеху, они там где-то непременно околачиваются, дармоеды. Чем по Торгу с дубинками ходить, за порядком глядеть, – так они тут языками чешут!

Подьячий уже догадался, что произошло. Мертвое тело обокрали, но кто? Воробей божился, что спустили с берега на лед, подальше от троп, которые народ зимой прокладывает по реке, и еще снегом присыпали. Потом был густой снегопад, и Деревнин надеялся, что до весны девку не сыщут. Так неужто сыскали?

Чутье подсказало – как только Михайла с Никитой и степняк уйдут с ярыжками брать того приказчика, тут же сбегать за Воробьем. Не Митю или Ефимку послать, а самому – чтоб уж наверняка, от Мити-то отбрешется – занят-де, великое дело, целый пятак в награду сулили!

Данилу Воробья найти было несложно – стоял на Ивановской площади и сговаривался с необъятной бабой о составлении жалобы: у бабы будущий зять все оттягивал венчание, пока не осталось всего ничего до Масленицы, а на Масленицу и в Великий пост не венчают. Зятек же, подлец, обрюхатил дочку, и получается позор на всю Москву, так что нужно просить на него,