– Как, у нас и свой есть?

– В Татарской слободе, а ты не знал?

Деревнин пожал плечами – мог бы и догадаться, хотя на Москве много крещеных татар, которым мулла без надобности.

– Сказывали, с крыши сарая уже пять раз в день кричит, зовет молиться, – продолжал сын. – Еще откормленных лошадей привели – резать на мясо. А баранов им наши татары пригонят.

– Так на что они сюда всей ордой притащились?

Михайла задумался.

– Может, ты, батюшка, помнишь, в котором году мы Кучум-хана воевали?

– Да мы уж лет пятнадцать с ним воюем. Погоди-ка… Его наши казаки разбили в тот самый год, как царевич Иван скончался. Но ты про Ивана помалкивай – сказывали, покойный государь его так посохом ударил, что оттого смерть приключилась.

Михайла покивал. Необходимость молчать о многих делах он в Посольском приказе уже усвоил.

– А на что тебе Кучум-хан? – спросил Деревнин.

– На его стороне воевал Ораз-Мухаммад, то ли киргиз-кайсацкий царевич, то ли вроде царевича, то ли целый султан, поди разбери, как у них там, в орде.

– Это все я помню…

На самом деле – почти не помнил. Но как это сыну показать?

– Тот Ораз-Мухаммад, по батюшке – Онданович, точно царевич, да еще знатного рода. Его наш воевода Чулков пленил и в Москву отправил. И тут наш Борис Федорович с ним сговорился. Сделал его воеводой, посылал шведа воевать. Живется ему тут хорошо, хотя многие считают его аманатом. Коли вдуматься – аманат и есть, потому что домой его не отпускают. И вот киргиз-кайсацкий Тауекель-хан прислал за ним посольство с дарами – чтобы его домой отпустили. Посла звать Кул-Мухаммад, как по батюшке – пока не знаем. По-русски не разумеет, привез с собой двух астраханских татар – толмачей.

– Вот оно что.

– Сам знаешь, Крымский двор был заброшен, домишки там еле держатся. Так киргиз-кайсаки поставили свои войлочные круглые дома. Для нас – диво: как в таком можно зимой жить? А они не мерзнут. Довольны. И скот там при них, и лошади.

– И стенки войлочные? Как же держатся?

– Не знаю, я внутри не был. Мы с Никитой туда нашего дьяка сопровождали, один только раз нас туда пустили, их стерегут, чужому туда не попасть. Боярин Годунов велел стрелецким караулам день и ночь вокруг Крымского двора ходить. Ни они выйти не могут, ни к ним гость прийти. Одного лишь человека выпускают – да я тебе про то потом расскажу.

– И верблюды там есть?

– Да, батюшка, и кони, и дойные кобылы, и дойные верблюдицы, нас верблюжьим молоком угощали. Лошади, на которых они приехали, к морозу привычные, умеют траву из-под снега добывать. А еще привели дорогих лошадей, тех поставили в особом сарае, укрывают, теплой водой поят. А охотничьих псов они уже отправили к государю – думали, он на охоту выезжает.

Деревнин вздохнул. Очень ему хотелось, чтобы государь был такой, как полагается – и на охоту ездил, и вверху, в царицыных покоях, полдюжины детишек бегало.

– А что за псы? – спросил он.

– Редкой и дорогой породы – тайганы. Там, в степи, их самым знатным людям дарят. Такой тайган в одиночку может волка затравить, вынослив, умен. Да что толку…

Михайла тоже сильно огорчался, что государь каждую неделю выезжает на богомолье, а в лес с охотниками – никогда.

– Киргиз-кайсацкое посольство, значит… Так ведь их царевич сам с ними не поедет, на что ему степь? Тут-то он воевода! Сказывали, на пирах по левую руку государя сидит! – воскликнул Деревнин. – Хотя, может статься, царевич – предлог, а надобно им от нас нечто иное. И что, баб они с собой тоже привезли?

Михайла пожал широкими плечами.

– Без баб им по их вере, поди, нельзя. Уезжает человек чуть ли не на год – как ему без бабы? Он же привык, что у него много жен.

– Как бы узнать по тех баб? А? Сынок?

Сынок невольно рассмеялся.

– Да что тебе, батюшка, узкоглазую ордынку подавай? Чем тебе наши-то не угодили?

– А ты узнай. Окажи отцу такую милость, – тихо, но строго сказал Деревнин.

Глава 4. Названые братья

Деревнин сидел в теплой приказной избе и с помощью Мити сличал записи. Потом следовало их склеить в столбцы, а каждое место склейки заверить своей подписью; дело ответственное, не терпящее неряшества. Справа и слева шла обычная приказная жизнь – справа костерили на все лады дурака, который спьяну чуть не поджег собственный дом, слева сотский растолковывал подьячему подробности запутанного спора между владельцами двух дворов из той сотни, за которой он надзирал. Деревнин уже привык не обращать внимания на этот шум.

– Батюшка!..

Деревнин повернулся и увидел собственного сына. Увидел – и обрадовался.

Сынок редко жаловал к батюшке на Земский двор; обычно это было связано с прорехой в кошеле. Разумеется, батя не отказывал чадушку в скромном вспомоществовании. Единственный, чай!

– Сколько тебе?

– Батюшка, я по делу. Дело важное, отойдем-ка в сторонку.

Сын и выглядел, и говорил так, будто стряслось непоправимое несчастье.

– Митя, сверяй пока сам, – велел Деревнин, – да не склеивай, лишь складывай.

В Земском дворе были, понятное дело, закутки для таких бесед. Подьячий повел туда сына – и вдруг заметил, что за Михайлой идет его приятель Никита Вострый, тоже имеющий очень озадаченный вид, а за Никитой – человек нездешнего облика, степняк в белом войлочном колпаке.

Никиту Деревнин знал не первый год, но всякий раз, встречая, ощущал тревогу: что-то было в этом молодце непонятное. Ростом – вровень с сыном, но в кости тонок, лицом бледноват, и хотя черты точеные, как на иконе старого письма, а взгляд светлых глаз вовсе не иконописный. А сейчас – брови сошлись, уголок рта слева чуть подергивается; видать, молодец сильно обеспокоен.

Чутье у Деревнина за тридцать лет приказной службы выработалось – не приведи господь, обычному человеку с таким чутьем было бы просто страшно жить