прямой спинкой кресла, в котором восседал грузный лысоватый человек возраста моего отца, с кустистыми, тронутыми сединой бровями, не слишком прилежно выбритый и в мятом костюме, усыпанном к тому же табачным пеплом: на одном из подлокотников, тоже огромных, как и все кресло, лежала его черная курительная трубка.

– А, вот и Светлочка! – проговорил он, едва мы перешли порог, широко, но не слишком добро улыбнулся, после чего, оглядев меня, добавил: – Это и есть твой новый русский друг, как я правильно понимаю?

К моему изумлению, произнес он все это по-русски, с небольшим акцентом и слегка в нос, что вполне могло сойти за дефект дикции.

– Ты правильно понимаешь, Миша, – отозвалась Светла так холодно, как мне еще не доводилось от нее слыхать. – Только говоришь не совсем верно. А кстати, где же твои усы? Я рассчитывала, что мой новый друг увидит, как ты их расчесываешь вилкой.

Остальные гости, которых я не успел толком рассмотреть – в комнате был полумрак, и лишь открытая широкая балконная дверь впускала достаточно света, как раз и падавшего углом на кресло, – стали переглядываться, негромко что-то между собой говорить, пока молодой человек в светлых летних брюках и сабо на босу ногу не произнес громко, с усмешкой и диким акцентом:

– Русский язык – это язык международного общения!

Видимо, фразу поняли все, во всяком случае, все рассмеялись, хотя и не очень уверенно и с оглядкой на кресло. Лысеющий Миша, впрочем, тоже усмехнулся. Тут я снова собрался с духом и провозгласил еще одно загодя отрепетированное и отглаженное:

– Мы можем говорить и по-болгарски.

Возможно, произношение у меня было не лучше, чем у молодого человека в сабо, но смех последовал общий и дружный.

– Ого! – развеселился и Миша. – Так ты его уже выучила болгарскому? – И затем отнесся непосредственно ко мне: – Да вот беда, сынок: я-то болгарского не знаю.

Этого я ожидал меньше всего, но так, должно быть, и было в самом деле, потому что Светла нейтральным тоном переводчика, отлично мне известным, повторила по-болгарски его последнюю реплику. Он, усмехнувшись, ей кивнул, но продолжал говорить мне:

– Я слыхал, что вы, юноша, прибыли к нам чуть не с Северного полюса. Это очень интересно: снег, лед. Если ловить снежинки ртом, особенно под Рождество, но не глотать, а ждать, чтоб набрался большой глоток, то можно им одним напиться на целую неделю. А если отломить сосульку с крыши дома, где живет ваша любовь, и положить в чай, то на следующий день она пожалует к вам в гости. Чай нужно заваривать так. Обычная заварка не годится, вернее, с ней много хлопот. Лучше чайный пакетик в духе Томаса Салливана. Сноб брезгает пакетиком, но если насыпать в заварник простой листовой чай, залить его кипятком, потом смешать еще раз с водой, а потом налить в чашку и снова добавить воды, то такой чай забудет сам себя. Потому что собой он бывает только сверху. Вот что дает пакетик. Вы льете на него кипяток, и чай всплывает вверх. Вы вынимаете пакетик, и последние капли стекают с него в чашку. Сны ночью тоже поднимаются вверх – в отличие от дневных, которые оседают на траве и листьях или уходят в снег. Так что, кроме сосульки из-под крыши, в чай нельзя ничего добавлять.

Светла перевела всю эту ахинею с педантической точностью, а остальные, особенно девицы, захлопали в ладоши. Я тем временем выбрал один из свободных стульев и устроился на нем. Миша продолжал:

– На Балканах мало снежных историй, но со мной случилась одна. Правда, это было очень давно. Если хозяева просят к столу, я расскажу после. Но давние истории лучше рассказывать до еды, чтобы они так и остались давними.

Светла перевела и это, и девушка в переднике тотчас согласилась повременить с застольем.

– Знает ли кто-либо Ясну Богуданову? – спросил рассказчик.

Оказалось, никто не знал.

– В моем детстве она была чемпионкой по бегу на коньках. Я иногда слушал репортажи с тех соревнований, в которых она участвовала. А еще я редко ходил куда-нибудь один за город. Но однажды была очень холодная зима, и я отправился кататься на коньках к горному озеру, в котором вода замерзла. И пришел туда как раз один. Лед показался мне крепким, а спустя десять минут он треснул подо мной. Но я не провалился, а упал на льдину, которую стала заливать вода из трещины. Я попытался отползти на сухое прочное место, но лед вдруг стал так сильно трещать возле меня, что я испугался и замер. Я надеялся, что кто-нибудь придет и поможет мне. И тут, откуда-то сбоку, появилась девушка на коньках. Я сразу узнал ее: ее фотографии часто печатали в газетах. Правда, она была похожа и на святую Ясну с иконы в нашем соборе, но это оттого, что солнце светило ей в спину и вокруг беговой шапочки образовался нимб. Потом нимб пропал, и я понял, что это действительно Ясна Богуданова. Она была очень стройна и красива в своем беговом костюмчике. Она в один миг подкатила к луже, в которой я лежал, резко развернулась, так что снег из-под ее коньков брызнул сверкающей тучей, нагнулась ко мне и, схватив меня за руку – вернее, за рукавицу со штрипкой, чтобы вешать на пояс, – быстро и без всяких усилий протащила меня по льду из той лужи и с той льдины почти к самому краю озера: там лед был особенно толст. И сразу умчалась. Пока я, мокрый и закоченевший, подымался на ноги, ее не стало: лед был абсолютно пуст. И сколько я ни вертел головой – а я таки долго вертел головой, – ее нигде не было. Тогда я снял коньки и поплелся домой, а уж дома мне задали перцу! – И тут Миша тихо рассмеялся. Он замолчал, взял с подлокотника трубку и принялся ее раскуривать.

Светла как раз окончила переводить, и все смотрели на странного человека изумленно и с почтением. Что же касается меня, то еще в самом начале его истории я буквально оторопел, а теперь тоже смотрел на него во все глаза, только, должно быть, без почтения.

Я, однако, не отношусь к числу людей, которые легко теряют дар речи, скорее наоборот. А потому, лишь только Миша закурил, я подал голос, причем – но это как раз от смущения – вначале по-болгарски.

– Этого не может быть! – заявил я и, спохватившись, добавил на русском: – Это все ерунда. И это не ваша история. Не могло быть никакой Ясны: ее зовут Елена и эта история – русская…

Тут я все же сбился и покраснел, в то время как Светла перевела мои слова с тем же бесстрастием, что и рассказ Миши. Все немедленно уставились теперь на меня, а он, нимало не беспокоясь, слегка прищурился – похоже, от дыма, – еще раз внимательно оглядел меня, а потом сказал несколько слов – не по-болгарски и не по-русски.

– Объясни молодому человеку, – произнесла равнодушно Светла за моей спиной, – что любовь к отечеству всегда почтенна, но не всегда уместна.

И повторила это еще раз, уже для всех, по-болгарски.

Кто-то хихикнул, но вообще вышел конфуз, так что хозяйка в фартуке поспешила вмешаться и позвала всех к столу. Окончание вечера как-то смялось в моей памяти, помню только удивительное блюдо, которым меня, как и прочих гостей, потчевали между салатами и жарки́м. Оно было в глиняной глубокой тарелочке, в которой явно и пеклось: тарелочка была горячей. Дно ее выстилал солоноватый творог или, возможно, брынза, поверх этого плавала полусырая яичница с кусочками томата, и все это было щедро усыпано мелко нарезанным укропом и еще какой-то травой. Со мною почти никто не разговаривал, общее внимание вновь обратилось к Мише, – оказалось, что многие все-таки понимают русский, равно как и тот язык, которого не знал я. Так что Светла переводила лишь время от времени, а вскоре заявила, что нам с нею пора уходить: действительно, уже была почти половина седьмого.

– Как ты думаешь, Светлочка, мы еще встретимся? – крикнул ей с другого конца стола Миша.

– Я думаю, что нет, – очень четко и твердо произнесла она.

Мы вышли.

Площадь и собор показались мне какими-то не такими, как прежде, когда мы шли мимо них к автобусной остановке. Мне очень хотелось спросить, кто был этот Миша, с его странными манерами, заумными речами и слишком важной для меня историей, но я удержался, а Светла лишь произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, отчего я хорошо говорю по-русски.

В начинавшихся сумерках ее обычная улыбка показалась мне необычно печальной, и я решил и дальше попридержать язык. К ужину мы как раз поспели. Отец очередной раз поблагодарил Светлу за то,