– …А это ты сама рисовала? – спросил ее Николинька шепотом, когда они вышли из спальни. Он рассудил про себя, что то, что оба они босы, очень кстати ввиду конспирации.

– Конечно, сама. У меня и наоборот есть: черное на белом. Как тот фиал. Но это не я придумала.

– А кто?

– Моя бабушка. У меня была только одна бабушка… Она в юности всё рисовала тенью. Мне тоже нравится, но не всегда. Эта картинка так лучше, потому что виднее. Эй, тсс! – Она вдруг подняла ладонь к его рту, хотя он молчал. – Что это у вас там?

Он покорно прислушался.

– Это… ничего. Ничего не слышно, – сообщил он.

– А сверчок?

– А, сверчок! Ну да, сверчок есть.

– Ишь ты! В саду? Ах нет, не в саду, потому что очень уж громко.

– Да он под ванной, – объяснил Николинька. – Я его раз видел.

– Ты видел сверчка?! – почти вскрикнула Лика. Было похоже, она забыла про конспирацию.

– А что? Что тут особенного? – Он нерешительно взглянул на нее.

– Ну как же! Тебе повезло, ведь это такая редкость. А ты о чем-нибудь его попросил?

– Как это?

– А, ты не знаешь… Ну ладно.

Они уже сошли с лестницы, и она, обогнав его, с силой дернула на себя створки дверей в зале. Петли протяжно заскрипели.

– Нашумим мы здесь, – сказала она тихо. – А, вздор. Они крепко спят, я знаю.

Она сделала шаг вперед и исчезла в проеме. Николинька поспешил за ней. Древний паркет, однако, был крепок – ни одна досточка не шелохнулась. Где-то уже далеко впереди и совсем беззвучно Лика скользила во тьме, словно плыла. Белая ее ночнушка маячила меж грузных теней, похожих ночью на суда в море. Она уже перешла зал. Тут Николинька разглядел, что здесь, в воздухе, был всюду разлит особенный мглистый свет, ровный и неподвижный. Зрение обострялось в нем. И все предметы вокруг, даже на том конце зала: часовой шкап (часы не шли), сервант, рояль, этажерка, расставленные у стен, – все было отчетливей и холодней, чем у него в спальне. Ему почудилось тоже, что люстра под потолком звенит хрусталиками своих подвесков. Это могло быть так в самом деле. Токи воздуха, едва заметные у дверей, касались висков и пошевеливали тонкие шторы на окнах. И все тут было как мрамор, твердым и нежилым.

Лика меж тем подошла к зеркалу. Даже вблизи ее шаг не был совсем слышен, что было странно. Проследив взглядом за ней, Николинька увидел, что в зеркальном стекле предметы вытянулись, как тени, и стали еще бесцветней, но больше и резче, чем наяву. Казалось, что сонные громады тонут на дне зеркал: в трюмо, где стояла Лика, и в зеркале справа, у камина.

– Интересно, – голос ее был глух. – Чей этот дом был прежде? – Она придвинула лоб совсем к стеклу. – Отец говорил, – продолжала она, вглядываясь в себя, – что лет сорок назад здесь была дача Берии. Он тут держал наложниц – самых пылких. Знаешь ты, что такое наложницы?

Николинька кивнул. Он тоже подступил к зеркалу.

– Так вот. Он устраивал им фейерверк и купал в вине. А потом – раз сюда приехал сам… ну, тот, главный. Провел тут ночь и уехал. Но Берия после того их всех убил. Здесь же, в доме.

– Почему? – спросил Николинька, вздрогнув.

– А потому, что не мог стерпеть, чтобы они были еще чьи-то, кроме него. Я это могу понять. Я б и не пикнула.

Она отдернула от стекла лоб и скользнула прочь. На зеркале сползся тусклый блик от ее кожи. Она уже была у окна – смотрела в сад.

Мрачно сопя, Николинька прошел к ней – взглянуть, на что она смотрит. Но сквозь тюль в окне не было видно ничего.

– Дверь у вас на ночь запирается? – спросила Лика.

– Да. На ключ. И еще там решетка. – Он подумал. – Ее нельзя открыть без отца.

– Понятно.

Руки ее легли на бедра, она слегка вздернула край ночнушки вверх так, что вышло нечто вроде коротенькой юбочки, и повертела ею. Потом отпустила ее, взялась пальцами за бант у плеча и с силой рванула кончик. Бант развязался, одна лямка упала.

– Ты что… э… э… хочешь раздеться? – спросил Николинька робко.

– Куда уж; я и так без трусов, – сказала она с смешком, не оборачиваясь к нему. – Теплая ночь. Жаль, что нельзя в сад выйти. И жалко, что нет луны.

– В сад, в сад, – повторил он, морща лоб. – В сад выйти можно, – объявил он так, будто это само только что пришло ему в голову. – Нужно для этого выдернуть винт из той рамы.

Он отвел край шторы. Лика отступила, и, встав на цыпочки, он потянулся мимо нее вверх – всем телом и рукой. Его роста как раз хватило на то, чтобы достать до перекладины над фрамугой.

– Он… э… э… он тугой, – выговорил он спустя минуту сдавленно. – Плохо лезет…

– Брось. Будем тут сидеть, – сказала Лика. Она, однако ж, с любопытством разглядывала вытянувшегося и повисшего почти над ней Николиньку. – Слушай, – спросила она, подняв лямку и опять ее завязав, – а ты и правда понимаешь в математике?

– Еще в физике, – с готовностью кивнул он. Винт он оставил в покое.

– А сказки любишь?

– Какие?

– Ну, какие-нибудь. Андерсена. Или Тика.

– Нет, не очень. – Он оживился. – Вот, я могу вам показать, какие я книжки люблю. Хотите? Хотите? – Он затоптался перед ней.

– Опять на вы. Я хочу, чтоб ты говорил мне ты. А книжки тоже хочу. Они где? Там? – Она ткнула вверх.

– Нет, там тоже, но там другие. Главные здесь. Рядом. Пойдем, – заспешил он.

– Ну, пойдем.

Они прошли через кухню, мимо ванной, где сверчок сразу стих от их шагов, и оказались в тесной квадратной комнате, обшитой деревом наподобье веранды и почему-то с морским кругом на стене. Из-за круга и еще двухъярусной койки в углу отец называл комнату «субмариной». Ее использовали как кабинет. Тут был стеллаж с стопкой старых газет (рассованных вообще по всему дому), телефон, а также несколько полок с книгами. Рабочее кресло и стол занимали главную часть места.

– Да, а спички? Спички-то? у вас… у тебя с собой? – спросил Николинька беспокойно.

– С собой, с собой.

Бок коробкá пустил дым, комната зашаталась от всполошившейся тени.

– О, да тут и свеча есть, – сказала Лика. – Правда, дурацкая…

Она выкатила на стол зеленый шар с фитилем, до тех пор погрязавший в вазе, и зажгла его. Шар загорелся с заминкой. Николинька меж тем был уже возле полок.

– Вот это тут по квантовой механике, – говорил он, тыча пальцем в стекло и извинительно улыбаясь. – Это, конечно, все популярные, да, все, но я – я – я недавно еще думал, что популярные книжки тоже важно читать. Недавно! – повторил он с значением. – А теперь – ну, теперь-то я так не думаю. Я теперь думаю так, что… – Он хотел рассказать ей про Илью Пригожина и принцип нестабильности, который тот открыл, а он только что изучил.

– Слушай, – сказала Лика, – мне как-то зябко… после зала.

Она села в кресло с ногами, натянув ночнушку себе на колени. Николинька в затруднении повертел головой. Ему, наоборот, было жарко и хотелось говорить.

– Скажи, – спросила она. – А ты знаешь, что такое дом терпимости?

Он засопел удивленно, с видимой неохотой отходя мыслью от книг.

– Терпимости, терпимости, – повторил он. – Нет. Там что-то терпят?

Она кивнула.

– Там продают девочек – на время. И они терпят, когда их любят.

Как видно, он такой возможности не ждал.

– А… зачем? – спросил он, нахмурясь.

– Потому что нельзя же всех их заставить. Некоторых нужно купить. Деньги – одна из сил. Впрочем, конечно, кровь надежней… – Она перебила себя. – А у твоего отца есть подружка?

– Есть, – он стесненно кашлянул.

– Ах вот как! я не знала. Она красивая?

– Кажется… кажется, да.

– А тебе какие нравятся?

– То есть как?

– Ну – темные, белобрысые, рыжие? Или какие?

Он еще больше смутился. Она усмехнулась.

– Ладно, не буду. А сколько ей лет?

– Кому?

– Подружке твоего папы.

– Двадцать два, – ответил он тотчас. – И шесть месяцев.

То, что касалось цифр, он знал всё в их доме.

– Ага. А мне шестнадцать. И девять месяцев. – Она чему-то рассмеялась. Потом вздохнула. – Жаль, что завтра уже уезжать… В эту санаторию. Скучища там, наверно… – Она примолкла, но тотчас хлопнула ладошкой об стол. – Ну ладно, всё. Слушай. Я тебе буду сказку рассказывать.

Поняв, что книг ей показать не удастся, Николинька с сожалением отошел прочь от шкафов и сел на койку в углу. Свечка коптила, пуская грязные капли по зеленым бокам.

– Так вот, сказка, – сказала Лика. – Есть сказка про то, какую песню поет паук своим мухам. Но… – она помедлила. – Это страшная сказка. Я тебе лучше расскажу другую – про сверчка и цветы. Только ты внимательно слушай.