из постели.

– Ого! – удивилась Лика, рассматривая его широкую жирную грудь и жирные ноги (он спал без майки, в трусах). – Точный медведь.

Он опять застеснялся. Вопреки своей силе он держал под подозрением свою плоть. Она казалась ему порочной, логически несовершенной (в логике он знал толк). Его желания – самые мирные, скажем, куда-либо сесть или пойти, – выполнялись ею всегда на свой лад, довольно небрежно. Ему приходилось смирять ее. В ней к тому же, он знал, жила еще своя воля, как правило, злая: что-нибудь сдвинуть, разбить. Он ее тоже сдерживал как умел.

На сей раз, впрочем, все прошло гладко. Комод – гулкий и тряский (пустой), обнаружил на дне ящика пачку газет, а под ними, действительно, блюдце. В него раньше сыпали нафталин. Николинька вынул его оттуда и стер пыль.

– Отлично, – сказала Лика. Она опрокинула набок свечу, испачкав край копотью, потом закрепила ее и вдруг обернулась. – Постой, – сказала она, – ты, может быть, спать хочешь? Ты скажи.

Он в это время как раз взял со стула рубашку, закинул за спину воротник и, тыча кулаком, искал рукав. В спальне, впрочем, было тепло: южной неги хватало на ночь.

– Нет, я не хочу, – сказал он. – Я предпочитаю не спать.

– Ах, предпочитаешь! – Она расхохоталась. – Хорошо же. Мы тогда прошепчемся до утра. Ну? Как ты живешь? – Она села на край кушетки и закинула ногу на ногу, обхватив рукой голое коленце. – Рассказывай, – велела она.

Он в затруднении замер – прямо посреди спальни.

– Ну и ладно, – кивнула Лика. – Я и так знаю.

– Откуда?

– А вот. Я только одно не пойму, – она ткнула пальцем в сторону тумбочки, – как ты спишь при таких часах?

На тумбочке, точно, стоял исполинский будильник, собранный как-то Николинькой из часового конструктора. Корпус просвечивал, давая видеть весь механизм. Тикал будильник действительно громко.

Николинька пожал плечом.

– Я, наверно, привык, – сказал он.

– Да? Гм. А мне мешало. И к тому же жара. Я вообще часы не люблю, – призналась Лика. – Особенно электронные. Но главное то, что они врут.

– Кто, часы? – удивился Николинька. – Эти нет. То есть чуть-чуть. А как раз электронные можно выставить так, что они совпадут с эталоном до долей секунды.

– Ты не понял, – Лика поморщилась. – Не в этом дело. Они не так врут. Они врут о времени, понимаешь? В целом.

– Как это – о времени?

– Вот так. Они его представляют словно машину. А время – ничуть не машина, оно везде разное. И у всех. Для него нету правил… Ну да это всё вздор. Мне просто смешно глядеть, как все верят часам. А ведь у каждого свой час, и выставлен он совсем не по эталону. Вот у меня, например: нынче ночь. Но не для сна. Значит, это вовсе не ночь, правильно? Это темный день с черным небом. А в детстве было совсем другое. Мне казалось, что время – как паутина, во все стороны, словно сеть. Но я про это потом расскажу. Потому что… О! – Она вдруг схватилась за сумочку. – У меня же есть карты. Я тебе сейчас погадаю… Где они? – Чемодан упал, сумка плюхнулась на подушку. – А, вот. Тебе кто-нибудь гадал раньше? Нет?

Николинька с сомнением глядел на нее.

– Разве это бывает нужно? – спросил он затем.

– Как так?

– Это ведь принцип случайных чисел. По ним нельзя ничего узнать.

Брови ее скакнули вверх.

– Да ну? – Она щелкнула языком. – Э, да ведь папа говорил мне, что ты теперь вундеркинд. Вот оно что! А не похож.

– Нет, нет, какой я вундеркинд… Нет, – он даже зарделся.

– Верно. Никакой не вундеркинд, а медведь. Надевай рубаху, иди сюда, сядь тут и гляди. Увидим, что тебе выпадет. – Она стасовала колоду. – Подушку подвинь. Так. А теперь… Ну-у-у!.. – протянула она разочарованно, рассматривая расклад. – Все дамы ушли. Только пиковая и с ней десятка. И то спасибо. А! ну это просто тебе везет. Со мной. Это конечно. Всё чушь! – Она быстро смешала карты. – Ни дороги, ни ран, ни любви, ни хлопот. Одно письмо с тайной. Что же ты, милый? Совсем неживой, а?

– Я очень живой, – не согласился Николинька.

– Да? Увидим. – Она спрятала карты. – Что ты умеешь делать? – Тон ее был строг.

– Как? В каком смысле? – Он опять струхнул.

– Ну: рисовать. Или петь. Или ос ловить. Вообще: что?

Он молчал. Он смутно представил себе, как бы он ловил ос.

– То-то, – сказала Лика. – Ну а стихи?

– Что – стихи?

– Стихи ты писал когда-нибудь?

– Нет… – Он мотнул головой.

– А никому не расскажешь?

– Что, что? Что не расскажу? – Он уже волновался и заерзал на месте.

– То, что я покажу сейчас.

– Нет. Не расскажу. То есть я никому ничего не рассказываю, вообще никогда, а стихи не писал потому, что не пробовал, и я думаю поэтому, что не умею, – выпалил он одним махом. Потом глотнул и перевел дух.

– Ясно, – сказала Лика. – Но все-таки поклянись. Клясться-то ты умеешь?

– Нет. Никогда не…

– …пробовал, да? Сейчас попробуешь. Стань на колени.

Он неуверенно улыбнулся.

– На колени? Зачем? Зачем вставать? – спросил он.

– Ну ты зануда! – Лика возмутилась. – Чтобы клясться, зачем еще!

Было похоже, она не шутит. Он сполз с кушетки, задрав простыню, и встал на пол возле нее, расставив колени почему-то как мог широко. Странно, но от этого вид его стал почти грозен, улыбка исчезла, и он глядел вверх исподлобья. Смущение перешло в нем грань, за которой он чувствовал скорее досаду. Лика была довольна.

– Вот так, – сказала она. – Бедный рыцарь. Теперь повторяй: «Клянусь звездою и змеею…» Ну?

– «Клянусь звездою и змеею», – повторил он, слегка запнувшись.

– Так. «От тьмы до утренней зари…»

Он повторил.

– Отлично. «Всё, что увижу, – всё сокрою

В моей душе…»

– «В моей душе…»

– «Замри! Замри!» – взвизгнула вдруг Лика и повалилась с хохотом на кровать. – Ну? Замирай же!

– Как? А как это? А? как? – спрашивал он, тоже уже опять смеясь чуть не в голос.

– А так.

Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг опустевшие глаза. Николинька смолк, глядя на нее с пола.

– Теперь помни, – сказала она, вздохнув. – Ты дал клятву. Подними чемодан.

Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с грудью, и она опять засмеялась:

– Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.

Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку, а из нее плотный темный лист.

– На, читай, – сказала она. – Только молча. Тут девиз, это к сердцу. Запомни его.

Николинька принял лист не вставая и увидел мелкие четкие буквы в центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой с черно-белым густым орнаментом – бурлеск в духе Бердслея.

Он прочел:

Держи копье рукою крепкой,

Чтоб дрогнул враг перед тобой,

И кубок пей отравы терпкой,

Ведь смерть как жизнь и пир как бой!

Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и Андреевский крест из пики и алебарды.

Он хотел что-то спросить, однако осекся. Лика подняла палец. Она словно слушала что-то. Прошел миг, другой. Потом она дернула челкой и резко спросила:

– Красивые стихи?

– Да, – он кивнул. – Они интересные. Я думаю, что…

– Довольно о них. А герб?

– Да… – Он растерянно заморгал.

– Чёрт с ним. А я?

– Что?

– Я – красивая?

Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот, молча взирал на нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в щель у стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет: зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре угла, было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.

– Вот, гляди еще, – велела Лика.

Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл. Николинька, взяв зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую девицу в распутной позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было живым, с точно выбранной игрой теней.

– Хороша? – спросила она.

– А… Э… ну – да. Да, – промямлил Николинька, спешно возвращая ей карту.

– Похожа я на нее? – Она вновь вперилась в него взглядом.

Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от дурной улыбки.

– Э… Ну-у…

– Похожа или нет?

– Ну, я не знаю.

– Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.

– Почему? – спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.

– Потому что тогда это вышел бы комплимент, – объяснила Лика. – А дамам нужно говорить комплименты. Особенно ночью. Ладно, вот что: мне здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу поглядеть на ваш зал.

Она сунула карту в сумочку и задула