на том сама собой и разрешилась. Я послонялся опять по коридорам, заглянул в зал с игровыми автоматами и застал там совсем гротескную сцену: одна из прежних трех барышень, примеченных мной, схватившись за винтовку и отвесив нижнюю губу, палила как попало наугад в качавшуюся фелуку с пиратами. Затем была гроза над Уралом – и потянулись сентябрьские унылые школьные будни, с блёклой зеленью за окном, выставлявшей одну за другой пожелтевшие ветки.

Как-то воскресным зябким утром отец сказал мне:

– Я решил сделать тебе сюрприз. Собирайся, за ним нужно съездить.

Поехали мы, как оказалось, в аэропорт. Недоумевая, я поглядывал на отца, но тот, усмехаясь, ничего не говорил. Но выглядел странно. Давно, много лет после одной ночи в Миргороде, я не видел его таким.

В порту после летней суматохи было почти пусто, и мы вскоре прошли к багажному отделению, месту для встречающих. Прибыл какой-то московский рейс. Разношерстная толпа потянулась мимо нас – и вдруг среди всей этой толпы я увидал Светлу в новомодном красном болоньевом плаще! Я чуть не перепрыгнул ограждение, дожидаясь, пока она дойдет наконец к нам.

– Здравствуйте, герр профессор, – с самой милой из своих улыбок отрапортовала она. – Ваша новая домработница прибыла в указанный срок.

– Понимаешь, – говорил где-то сбоку отец, – я подумал, что за тобой нужен пригляд, а Светле с ее специальностью совсем не плохо окончить аспирантуру в нашем университете…

– Светла! – наконец выдохнул я.

– Нет, – сказала она, по своему обыкновению словно лаская губами каждое слово. – Теперь меня, наверное, зовут Елена. Я ведь в России, и значит – русская. Или это оскорбляет твой патриотизм?

Мне страстно хотелось ее обнять и расцеловать в обе щечки с ямочками. Но я, конечно, не позволил себе этого, взял купон и отправился получать ее багаж.

Посвящается Ясне Гóрте

Оса

Сказка для взрослых

– Они не приедут, – сказал Николинька.

Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчике, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и ладным рядом с своим переростком-сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет. Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой, преуспевающий адвокат из столицы. «Вдовый», как он любил о себе говорить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В душе он дивился тому, что вот, у него был сын, такой огромный, нескладный, «сущий Безухов», но зато сильный и странно умный – где-то там, в своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все «мешки». Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением – он слыл в кругу друзей либералом, едва не «правозащитником» – разумеется, в меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров, подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий умник и весельчак, с которым он на «ты» – вопреки разнице лет. И что хоть, правда, тот лишь просился заночевать – он вез в санаторий дочку и сам вел машину, – но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить вывезенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно. Ночь тепла. Простые радости смертных нужно ценить. Тем более раз они – реальность (как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его подруга). Ею он тоже был горд. Она прошла весь путь от его секретарши («секретутки», как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его жены, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность – двадцать два – его возбуждала. Он покосился на сына.

– Они приедут, – авторитетно сказал он. – Не в поле же им ночевать!

– Когда? Когда? – спросил сын. Он дернул очки. Порой он сдваивал вот так слова, а зачем ему это было нужно, отец не мог взять в толк. Сын не вкладывал в это никаких чувств. И вообще на чужой слух говорил он, надо думать, странно. Но это было лишь полбеды. Он мог, к примеру (отец замечал), хмуриться и улыбаться разом. И трудно было решить, что тут ждать: крах мечты или триумф удачи. Отец пока смотрел на все сквозь пальцы. В школе Николинька блистал.

– Если ты хочешь спать, – сказал теперь отец строго (игра, которую оба знали), – то тогда марш в постель. Пообщаетесь завтра.

Он имел в виду Лику, дочь академика; с нею Николинька был дружен в детстве. Теперь он был волен поступать как хотел. Он захотел так:

– Правильно! – сказал он. Вскочил на ноги и опрокинул стул. Рукой при этом он хлопнул (случайно) о край стола, тоже плетеного, складного, но с грозно-помпезной лампой в центре. Лампа качнулась. – Я пойду спать, – сообщил он. – Ну-у, может быть, еще почитаю что-нибудь, пока не усну.

Это все он протянул и промямлил как-то на «у» – тоже его манера. Но отец уже не обратил на это внимания. Стул остался лежать.

Николинька удалился. Без него отец позволил себе сигарету: воспитательный трюк, где питомец – он сам. Ибо вряд ли, конечно, сын переймет его грех. Они не похожи с сыном. Прошло с полчаса. В гуще сада мелькнули фары. Потом тени затолкались у стен: подходила машина. Отец живо встал, выправил галстук и, бодро отмахивая готовой к пожатью рукой, двинулся прочь с веранды, вниз, навстречу гостям. Была как раз полночь.

…Николинька вздрогнул и открыл глаза. Но тотчас снова их быстро закрыл и даже загородился ладошкой: у самых его глаз горел огонь.

– Что это? это не надо, не надо, – забормотал он, садясь в постели и силясь отстранить другой рукой то, что могло быть там, за огнем. При этом он хотел еще как-нибудь не ожечься. Сейчас же вновь все стало темно, а под пальцы ему вплыл запах спичечной серы.

– Ты что орешь? – раздался шепот вблизи его уха. – Это я, Лика. Ты, чего доброго, всех их разбудишь. Они только что улеглись. Меня к тебе сунули… Ну да ты так сопел, что мне стало забавно. Ну? Ты проснулся?

– Проснулся, – сказал Николинька кротко. – А вы? Вы приехали, да?

Он теперь широко улыбался во тьме и моргал глазами. Где-то на тумбочке, рядом с ним, он помнил, были его очки.

– Птенец догадлив, – заметил голос ехидно. – Погоди, – голос отдалился. – У меня здесь свеча, я только не знаю, куда бы ее… Ах, чёрт! – Стало слышно, как что-то шлепнулось и покатилось по полу. – Ну вот, – сказал голос обиженно, – разобьется к чертям, потом клей…

Раздался шорох, и огонь вспыхнул уже возле стола. Тьма заплясала в углах, потом ровное пламя огарка озарило комнату. Николинька огляделся. У стены напротив, в углу, была разобрана как постель их складная койка (род кресла-кровати), укрытая простыней, но с одеялом, сбитым в изножье. Тут же был чемодан, дамская сумочка, а у стола, боком к свету, стояла юная, совсем незнакомая ему особа и, чуть улыбаясь, смотрела прямо ему в глаза. Его конфуз, как видно, ее смешил. Кое-как он нашел очки и надел их на нос. Мир стал резче, но не понятней.

– Хорош, – сказала особа, поправляя лямочку тонкой ночнушки. – Целый медведь.

Она улыбнулась шире, показав зубы. Николинька заморгал.

– Что? Не нравлюсь? – спросила она, следя за его взглядом.

– Нет, нет, это не так, так это сказать нельзя, отнюдь, отнюдь нет! – забормотал он, вертя головой.

– Почему нельзя? – спросила она.

– Вы не такая, нет, вы… э…

– А какая?

– Э… Вы… вы очень взрослая! – выпалил вдруг он.

Улыбка ее тотчас исчезла.

– Только посмей еще раз, – начала она грозно, – сказать мне когда-нибудь вы, паршивец! Я тебя на год старше и в матери тебе не гожусь. Эй, чего испугался? – (Николинька трепетал.) – Это же я, Лика. Ты что, совсем меня позабыл?

Это уже было ничуть не страшно, а вполне дружелюбно и мило.

– Нет, я помню, – сказал он неловко.

– Врешь. А как мы в «домики» играли? Нас еще папа гонял – забыл?

Николинька опять во весь рот улыбнулся.

– Ага! это помнишь. И то хорошо. – Лика прошлась по комнате, но тут же вернулась к столу. – Свечка какая-то… пизанская. Сейчас ляпнется, эх… У тебя нет тут часом подсвечника? Или блюдца, а?

– Блюдце, да, есть, сейчас, я достану. – Николинька стал выбираться вон