Не знаю, касалось ли это многих ее подопечных, но нас с отцом она действительно взяла под свое крылышко. Произошло это, правда, не сразу. Обедали мы подле того же «гданьского» холма в ресторане, разделенном внутри, как словарь, на два ряда: немецкий и русский. Отделялись они друг от друга модной в те годы декоративной переборкой из туго натянутых от пола до потолка, под разными углами, ярких разноцветных струн. Погода все время стояла чудная, но для Болгарии, как нам сообщили, легкая облачность во второй половине дня была чуть только не законом природы. Так что пляжу отводились утренние часы, отобедав же, каждый подыскивал себе развлечение сам. Большинство отправлялось по магазинам, в чем нельзя было их винить: скудность русских прилавков была известна всем. К тому же следствия этих походов вскоре сделались наглядны; по крайней мере, одежды наших дам преобразились, и те перестали шокировать иностранцев, являясь на пляж в худо сшитых вечерних нарядах поверх давно отмененных Европой нейлоновых комбинаций. Мужчины щеголяли в фирменных джинсах и модных дорогих футболках. Но ни я, ни отец этим видом спорта не интересовались, а потому скупо обменянные нам левы тратили с беспечностью курортников из более благополучных стран, явно не ведя в уме меркантильных расчетов. Это было тоже замечено.

За время нашей поездки предполагалось совершить несколько туров вглубь Болгарии. Как-то вечером Светла заглянула к нам сообщить о ближайшем из них и как раз застала отца за бюро, а меня – за книгой. Дня два спустя, не найдя отца за тем же бюро, к которому он торопился обычно после обеда, я сбежал с нашего холма к ресторану и тут увидал его на немецкой стороне зала в обществе Светлы и еще одной, менее эффектной, но живой девушки: обед кончился, в залах никого не было, и они втроем, громко смеясь, болтали по-немецки. Отец знал немецкий виртуозно, а вторая девица оказалась официанткой как раз немецкой половины и, случайно приняв его за кого-то из немцев, что-то там его спросила. Он, натурально, ответил. Тут подошла Светла, подружка официантки, думая, вероятно, разъяснить недоразумение, а в итоге обе девицы, сияя от восторга, принялись улучшать свое знание языка с любезного согласия «des Herrn russischen Professors». Но, как заметила официантка Светле, когда явился я, она бы не ошиблась, будь ей известно, что я сын сей высокочтимой персоны: оказалось, однажды она несла через зал поднос, что-то с него обронила, я же пробегал мимо и тотчас, присев, это что-то ей подал; «а немец (по ее словам) никогда бы этого не сделал». Я смутился, тоже вдруг очутившись в лучах их восхищения, и кое-как пробормотал те знаменитые слова, которые, по словам Печорина, у всякого должны быть заготовлены на подобный случай. Но мой немецкий мог всякий миг подвести меня, испортив всё впечатление, так что я счел за лучшее перейти в ретираду. От тура мы, кстати, отказались: там предполагалась короткая чинная экскурсия и всенощная пьянка в «винном городке» под открытым небом.

Наконец отцовские занятия за бюро перестали его удовлетворять. На антресолях нашего вечернего клуба он разузнал, как добраться до главной библиотеки Варны (согласно паспорту он имел право ездить туда без сопровождения гида), и, удостоверившись, что я смогу провести два-три часа без него, отправился туда рейсовым автобусом. Я, впрочем, заверил его, что никуда не пойду дальше клуба и киоска с мороженым (тридцать стотинок за порцию, совершенно недопустимо для тех, кто хочет с толком истратить деньги!). И слово свое сдержал: мне, собственно, идти было некуда. Я ни с кем не дружил, даже почти не был знаком: я был младшим в группе, да и вообще давно привык довольствоваться собственным обществом.

Но я никак не думал, что мой демон тут-то и встанет на дыбы. Один, предоставленный сам себе, в пустом номере, да еще с деньгами в кармане (отец всегда оставлял мне минимум половину наших левов), – да, спору нет, я попросту не мог не оказаться в его когтях. Даром что я обошел коридоры «Гданьска», как прежде корабля, и твердо убедился, что ни тех барышень, ни подобных им тут нет. Чёрт бурлил в моей крови, он сам стал лев, уверяя уже чуть не в голос, что с деньгами можно все, и «Большие надежды» вмиг сделались маленькими в смысле спасения от него. Тем более что образ юной Эстеллы Диккенсу блистательно удался, а образ всегда могущественней мысли, и мораль в басне – лишь риторический позумент. Да, как же! Только скажите кому, что вон та красотка специально обучена завлекать и разбивать – хоть надежды, хоть браки, хоть сердца, хоть и самую жизнь, так ведь к ней проходу не будет, и всем прочим барышням придется перебраться в «Оверлук», если они хотят обратить на себя внимание. Кстати, «The Shining» Кинга был хит того сезона, и я, завоевав, но не разбив (предусмотрительно) сердце библиотекарши в нашем клубе, получил его тайком, вне очереди, и даже вдвойне тайком, ибо очередь на него даже в Болгарии была тоже тайной. Я получил его – и проглотил, надеясь на то, что страх окажется сильнее похоти: не тут-то было. Коридоры «Гданьска» были достаточно пусты, за толстыми полированными дверьми не слышно было ни звука, но до чего же все это было не зловеще – словно безбожному режиму удалось прогнать заодно еще и дьявола, а также чертей и демонов, но только, увы, не всех! Так что тот, что бесился во мне, подождал, пока я справлюсь с ожившими покойниками, а потом интимно сообщил мне на ухо (откуда я мог это знать?!), что польский город, чьим именем назван наш отель, знаменит на весь мир своим роскошным стриптиз-баром. В ту отцовскую поездку я сожрал не то четыре, не то пять порций мороженого, сбил пятки о ступени лестницы, охрип, озяб и отчаялся. И вот тут-то на пороге появилась Светла.

– В Варну? – просипел я. – Но как же. Без паспорта и без… – Тут я смолк.

– Ага, сам догадался! – засмеялась она, и мой чёрт поджал хвост. – Поехали, к ужину нужно вернуться.

И я оказался посреди жаркой, залитой солнцем площади, окруженный кольцом выступавших из зелени островерхих двухэтажных домов, прямо перед огромным, черным, без единого окна собором, изваянным точно из одной гигантской глыбы, из черного куба Малевича, но без намека на модернизм. Второй ярус, под барабаном, был строго четвероуголен, и каждая грань прорезана насквозь огромным православным осьмиконечным крестом. Светла перекрестилась с поклоном, и мы вошли в собор.

Конечно, кресты наверху и служили ему окнами: сумеречный свет оттенял два роя огней по сторонам алтаря. Кроме воска, пахло ладаном, старинным деревом и камнем, и так как я любил русские церкви, нимало не веря в Бога (просто не думая о Боге: это был не атеизм, а неведенье, внебожье), то ощутил и сходство и разницу: запах был не совсем тот. Чем он отличался, я не мог бы сказать, но вот перед аналоем располагался прилавок со свечным ящиком, нательными крестиками и иконками: в России я никогда не видел что-либо подобное прямо посреди храма. Тут, однако, был предустановлен свой смысл. Справа от торговли, наклонные, как горные пастбища, лежали под стеклом Страсти Христовы, писанные в манере икон с житием. Глубина моего невежества была столь велика, что я, будучи в состоянии прочесть славянскую вязь на иконах, едва лишь знал, о чем идет речь и что́ именно сами эти иконы представляют. А потому увлекся их рассматриванием, хотя вначале они казались мне похожими на обыкновенные комиксы. Однако сцены распятия были представлены так натурально, с такой почти католической жестокостью, что я был потрясен и уж тут по-настоящему испуган. Светла между тем купила несколько свечей и теперь ставила их: одни с левой стороны, другие с правой. Я тогда не знал, что это означает. Но, глядя, как она крестится и говорит молитву, сообразил главное: этого никто не должен был знать, как и про очередь на «Оверлук». И тут же услыхал, как мне почти шепотом говорит то же самое дьякон. Священника не было, и он торговал за прилавком. Вдруг я осознал, что, кроме нас троих, во всем храме нет ни души. И еще: что я понимаю его слова.

Болгарский язык кажется простым лишь тем, кто никогда его не слышал. Его написание лёгко, но произношение сбивает