Шрифт:
Закладка:
Была осень 1977 года. Мы с отцом возвращались из Болгарии через Одессу и потом Москву. Месяц на Золотых Песках не предвещал, казалось, особых перипетий, а теперь я не знал, как следует понимать вязь событий, прихотливых и словно бы не желавших хоть как-то соотноситься друг с другом. С началом грозы я вышел в коридор, а отец остался в купе, мало интересуясь игрой стихий. Я же пытался что-то решить – без всякого успеха. Мысли мои были напрасны: я стал жертвой невольной экзальтации, вызванной необычностью зрелища и внутренним беспокойством, давно не оставлявшим меня. Я как раз был в том гадком возрасте, когда тайный сговор веществ в крови вынуждает вдруг понять суть плотской неволи, до тех пор лишь намекавшей о себе. Моя жизнь с отцом во все годы устраивалась так, что я никогда не был к чему-либо принуждаем, а потому и заметил этот внезапный гнёт изнутри. Но, зная о нем, я тем более не был теперь уверен ни в своих чувствах, ни особенно в причине их.
Наша туристическая группа собралась в конце июля в Одесском порту, откуда предстояло плыть весь вечер и ночь до Варны. Корабль был хорош. Тихие и светлые коридоры с поручнями вдоль стен привели меня в библиотеку на корме, оттуда я попал в салон с игральными автоматами, потом нашел ресторан и далее отправился бродить по коридорам, иногда взбегая по узкой лесенке на одну из палуб и убеждаясь, что солнце клонится к горизонту. Наконец череда пассажиров, всходивших на борт, начала редеть, а коридоры перестали быть безлюдны, и я вернулся в каюту.
Оказалось, отец тоже прогулялся по кораблю. Из ресторана он принес расписание смен, а из библиотеки – книги, в том числе мне: как раз то, что я мечтал прочесть. Мечтал, эх… Там, в коридорах, я приметил двух или трех барышень, особенно одну; и теперь сам с досадой видел, что читаю втуне. Но что оставалось: за дверью каюты слышались голоса, шаги. На палубах, на трапах тоже всюду шаркали, гомонили. Закатный луч, горячий и уже совсем густой, падал наискось по каюте и, как и всё вокруг, был так чист, что даже пыль не мельтешила в нем. С грустным чувством отложил я книгу и прикрыл глаза. Однако ж и дрема была тягучей, мутной. Наконец в моем сне, как и за иллюминатором, берег поплыл прочь, с востока пришла тьма, тени закачались меж волн, отец, посмеиваясь, разбудил меня, и мы отправились ужинать.
Я рассчитывал после еды опробовать игральные автоматы: большую диковинку по тем временам и развлечение совсем не дешевое. Но из них лишь один меня увлек. Будучи оживлен жетоном, торговля которыми шла у стойки бара, он освещал внутри себя подобие сцены кукольного театра, где под лихую музыку покачивалась пиратская фелука, Веселый Роджер скалил зубы, а фигурки пиратов принимались палить в игрока, шастать вдоль борта, лезть на ванты и вообще норовили сбить с толку и не дать себя подстрелить из очень похожей на настоящую винтовки, чьи «пули» настигали их, натурально, со скоростью света. Винтовка хоть и издавала звуки вроде отдаленных выстрелов, но «стреляла», конечно, световым лучом. Некоторые флибустьеры отличались особым коварством: замирали на миг, давая прицелиться, а потом прятались за борт и после промаха выскакивали вновь как ни в чем не бывало. Я истратил три жетона, что равнялось полутора левам (примерно двум долларам), прежде чем выиграл призовой бесплатный сеанс, который тоже выиграл, и не знаю уж, как бы все было дальше, но тут среди прочих игроков, желавших взглянуть на мои успехи, обнаружилась та самая барышня и – не то чтобы я совсем опозорился, счет все равно был приличный, но и только. За четвертым жетоном я не пошел.
Коридоры были по-прежнему пусты, еще безлюдней была библиотека, и я полюбовался сквозь панорамное, изогнутое дугой окно, заменявшее заднюю стену, на далеко видный даже ночью след за кормой.
…В Болгарии все совершилось стремительно. «Балкантурист» мигом рассадил всех по автобусам, наша гид Светла, улыбаясь и словно лаская губами каждое слово, на беглом русском разъяснила расписание предстоявших в ближайшие три часа дел, тем временем наш шофер Василь выруливал со стоянки, а дальше порт рванулся с места так, будто мы шли на взлет. Встречные автомобили превратились в разноцветные промельки, и мимо нас, вдоль далекого теперь моря, потянулись то очерки гор, то купы деревьев, щедро укрывавшие россыпи черепичных крыш, то, наконец, фруктовые сады и ограды странно наклоненных в сторону моря горных пастбищ.
Отель «Гданьск» представлял собой вольную импровизацию на тему Виллы над Водопадом и не то сползал по склону ступенями этажей к главной улице курорта, не то поднимался к небу, такому уютному и близкому, что до него было проще простого дойти по широкой и пологой лестнице. Та тянулась вдоль отеля, близ окружавших этажи лоджий, и приводила к входу в холл, помещавшийся – что казалось правильным – на верхнем, а не нижнем этаже. Впрочем, внутри был устроен и лифт: наш багаж подняли в холл с его помощью, не дав нам даже запыхаться.
Затем последовало распределение номеров, и тут случилась первая странность. Почти все они были однокомнатные, двухместные. И однако нам с отцом, как это подчеркнула Светла, администрация нашла возможным предоставить двухкомнатный номер – как оказалось, еще и с ванной вместо душа. Возможно, на кого-то произвело впечатление профессорское звание отца, которое в тогдашней России значило неизмеримо меньше, чем, например, должность директора мясокомбината (таковой был в нашей группе). В России, но не в Болгарии. И мне вскоре довелось убедиться, что никакой ошибки не произошло. Вряд ли, конечно, все прочие остались довольны подобным решением управителей отеля, но жалобы никто не заявил, хотя в конторке у портье имелась соответствующая книжка, которая по-болгарски называлась «плакальной». Что же касается нас, то мы с удивлением и радостью вселились в просторные апартаменты, где, помимо кроватей, платяных шкафов, тумбочек и кресел, имелось еще изящное бюро на гнутых лапках, с затянутой сукном столешницей, набором ящичков, дверец и полок и с особым, тоже на гнутых ножках, стулом. Так что я не без тайной гордости взирал тем же вечером, как отец разложил сопровождавшие его всегда папки с бумагами, разного калибра записные книжки и прочие писчие атрибуты на этом добродушном чудовище, имевшем дальнее, но явное родство с клавесином или клавикордом; после чего, убедившись, верно, в его благосклонном содействии, принялся тотчас что-то писать, по временам сверяясь с другими своими записями, увлекся, уйдя в работу, и, разумеется, даже не догадывался, что аккуратнейший его почерк, строка к строке, сразу привел всё в гармоническое соответствие. Ибо именно каллиграфия на тайных скрижалях всемирных соответствий равна природной строгости нотного письма, а что бы мог предложить в данном случае со своей стороны властелин мясной кулинарии?
Налюбовавшись достигнутым совершенством, я взял с блюда персик невиданных в наших краях размеров и удалился в лоджию – полеживать там в шезлонге, посматривать на россыпи огней, земных и небесных, и на досуге дать себе так или иначе отчет в тех мечтах, которые с некоторых пор без толку горячили мне кровь и пытались прикинуться моими: именно в это я как раз и не верил. Разумеется, я ничего не достиг. То, что это навязанное мне внимание ограничивалось лишь особами одного (примерно) со мною возраста, а, допустим, Светла, блистательная красавица, достигшая, однако, лет двадцати, могла интересовать меня лишь вчуже – это обстоятельство мне и прежде было отлично известно и нисколько не утешало меня. Зато огни всех сортов с вершины нашего холма были дивно хороши, и созерцанием их мне и пришлось умиротвориться.
Последующие дни курортного отдыха оказались выстроены все по одной общей схеме, но странным образом не вызывали скуки и не сливались друг с другом. Возможно, что хитрый горячитель моей крови и в это внес свою лепту: я был одолеваем предчувствиями, впрочем смутными, и такими же смутными, но сильными ожиданиями. В русскоязычной библиотеке, занимавшей антресоли нижнего холла, где по вечерам играл дежурный ансамбль и можно было заказать себе легкие закуски и нелегкие болгарские вина (это, разумеется, для совершеннолетних), я выбрал себе «Большие
