– А! а! вон он где! вон схватился! – указывая на его руку своей рукой. Она даже припрыгнула от возбуждения на месте.

– Гешка, забери у него, – велела Эля молодому человеку.

– У меня нет, нет, – забормотал Дозорский торопливо, пугаясь все более в душе верзилистого Гешки. – Ну честно же нет! Ну чего пристали? Ну чего-о? – Лицо его жалко искривилось.

– Ой! ой! да он сейчас расхнычется! – сказал уничижительно Гешка. Он протянул неспешно к Дозорскому руку так, будто и не собирался даже пускать силу в ход, но при этом край его рта саркастически вздрогнул. Дозорский сник. В отчаянии глянул он мимо него во двор (он все не решался смотреть ему в лицо), и вдруг, словно от мгновенной мысли, озарившей светом истины ему ум, он весь вскинулся и воспрянул: в двух шагах от него, приоткрыв по обыкновению рот, стоял возле скамьи Хрюша и, не мигая, во все глаза следил за ним и за Гешкой. Гнев тотчас затмил в Дозорском страх.

– А-а! так это вот кто разболтал! – вскрикнул он, злобно ликуя, и, разом все позабыв, ринулся напролом, между Элей и Гешкой, к Хрюше.

Хрюша даже присел на месте от ужаса.

– Это не я, не я, – завопил он, прикрывая почему-то голову руками, но в этот миг Гешка рванул сзади Дозорского за плечо, сунул без церемоний руку ему в карман, и, тотчас выскользнув оттуда, индеец плюхнулся в придорожную грязь, на глазах всех приняв вид бурой помпейской жертвы. Схватив друг друга за одежду, мальчики покатились в траву. Эля и Лера с победоносными криками кинулись было к индейцу, но Дозорский и тут опередил их. Увернувшись кое-как от Гешки, он с размаху накрыл индейца всей пятерней и, вскочив на ноги, живо бросился вновь к Хрюше, готовясь уже заранее оставить от него одно мокрое место. Хрюша зажмурился, так как кулаки Дозорского замелькали у самых его глаз.

– Но это правда не он, – сказала поспешно Эля.

– Это я, – добавил чей-то голос у Дозорского за спиной, и тот, вздрогнув, обернулся. Сзади стоял Кирилл. – Это я им сказал, – продолжал он мрачно, насупливая бровь. – Потому что это не твой индеец. – Он махнул рукой, как бы подтверждая тем неоспоримость такого факта. – У тебя раньше этого индейца не было… Значит, он не твой. Я это сделал потому… потому что чужое брать – это нечестно.

Тут он сморщил еще решительней лоб, повернулся и, из всех сил соблюдая достоинство, пошел от них прочь, ступая так медленно, как только мог.

Гешка тем временем уже тоже поднялся на ноги.

– Да ну его, – сказала вдруг Эля Лере. – Ладно. Мне этот индеец не нужен. – (Дозорский все еще держал индейца в кулаке, стоя возле присевшего Хрюши.) – Пусть он его себе забирает.

Все, включая Хрюшу, недоуменно уставились на нее.

– Почему? – спросил Гешка потом.

– Так.

– Ну, как хочешь, – он недовольно дернул щекой. – А если что, так можно и отнять…

Он был явно разочарован.

– Нет, не надо, – решила Эля. По лицу ее вдруг скользнула быстрая усмешка. – Знаешь что? пусть он лучше тогда трусы снимет. Я снимала? – прибавила она веско, переводя взгляд с Леры на Дозорского. – Снимала. И ему показывала. А он нет.

Гешка тотчас просиял.

– Угу, ясно, – сказал он, деловито оглядываясь. – Тут только нельзя: увидят.

– Вон, на стройку пошли, – предложила Лера.

– Можно в подвал, – сказала Эля задумчиво.

– Не: там эти… ну как их? эти ваши…

– Мертвяки, что ли? – Эля презрительно скривилась.

– Да нет, те, которые там в грозу сидели. У них теперь там этот… громоотвод. Они его свинчивают.

– Громоотвод? Так пошли в кусты, – кивнула Эля. – Вон в те, – она показала на куст за песочником. – Там сейчас никого. Пошли?

На Дозорского она взглянула без злобы и так, будто только спрашивала его совет. Все остальные тоже поглядели на него.

Дозорский молчал. Во все время этого спора он не произнес ни слова и сейчас словно с трудом пошевеливал языком во рту. Но и сказать ему, в общем, было нечего. Индеец был ему отдан, и теперь лишь его собственный долг был за ним. Он действительно обещал как-то Эле…

– Я… мне лучше не надо тогда… индейца, – промямлил он неловко.

– Нетушки, – сказала Эля. – Хитрый какой… – она улыбнулась ему. – Ну?

– Иди-иди, – встрял грозный Гешка. Должно быть, в глазах Эли реванш был ему необходим, и он уже подступался к Дозорскому. Но Дозорский в этот раз почти его не заметил. Склонив голову и припадая почему-то на правый бок, неуклюже, с трудом поплелся он мимо качелей и песочника, через весь двор в кусты. Хрюша остался сидеть возле скамейки.

Снова Эля, Лера и Гешка окружили его.

– Давай, снимай, – сказала нетерпеливо Лера. Эля с любопытством следила за ним.

Чувствуя странную тягость в губах и на языке, Дозорский подцепил большим пальцем резиновый пояс штанов и потянул их вместе с трусами осторожно вниз, к бедрам. Глядел он при этом на одну Элю, ей в глаза, Эля тоже прямо смотрела на него, причем в зрачках ее вдруг он увидел что-то такое, чего прежде не знал, и теперь тоже не понял, чтó это было. Он вздрогнул.

– Ну? – прикрикнул на него Гешка. – Чего встал? Давай, давай.

Дозорский согнулся, стянул штаны до колен, подумал еще, с вялой медлительностью, что так это будет уже, должно быть, довольно, поднял голову – и тут увидел отца.

Он замер. И все замерло с ним. Мир утратил звук, все совершилось в полной тишине. Не стало Эли, не стало Леры. Молча канул куда-то отвратительный рябой Гешка. И только Дозорский на тонких ногах, перепачканных в черное и зеленое, с расцарапанными укусами комаров и со штанами, спущенными по самые колени, стоял один посреди карликовых кустиков, не способных скрыть его, и плакал во весь голос, кривя рот, перед глазами своего отца, который тоже стоял и смотрел на него неподвижно и грустно. Он так и запомнил его. И когда, спустя семь лет, весь опухший от новых слез, он шел через этот же двор, в снегопад, за его гробом, отец мерещился ему все таким же, в закатных летних лучах, с светлым и печальным своим взглядом и с обескровленной, вероятно, сжатой от напряжения нижней губой.

Миргород

Я утонул в реке Хорол, притоке Днепра, задолго до того, как Чернобыль отравил его воды. Лишь мастерство миргородских врачей да еще самоотверженное вмешательство человека, о котором дальше мне не придется сказать и двух добрых слов (а говорить о нем предстоит еще много), вернули меня к жизни. Случилось это на четвертые сутки плаванья, как раз против грязного деревенского пляжа, который с тех пор приходит порой в мои сны – обычно предвестьем простуды. За три дня мы спустились на шестьдесят километров в надувных лодках от Липовой Долины и могли бы плыть дальше, до Псёла, а там хоть до самого Днепра. Но Миргород как раз и был задуман в качестве условной цели нашей – очень любительской – экспедиции (которая в итоге, увы, удалась. Но тому человеку, что не дал мне умереть, вообще все всегда удавалось).

Мне было тогда восемь лет. Это речное предприятие, чуть не закончившееся для меня в мутном затоне, решили, а вернее сказать, решились осуществить мои родители, подпав под влияние лихого московского прокурора, проводившего, бог весть почему, летний свой отпуск с семьей – женой и двумя дочерьми – во глубине украинских сел. Опять же, не сел никаких, конечно, а мистэ́чок или хутори́в. Помню и то село, близ которого на заливных лугах наша экспедиция готовилась к отплытию. Это был маленький малоросский хутор, с плетнями и мазанками, с горшками (глэ́чиками) на кольях, с сладким дымом печей, медленно уступавшим к концу дня место вечерней свежести, что ползла с реки. Солнце садилось в черно-багряные, зловещие тучи, веял совсем не теплый ветерок, и что-то, как понимаю теперь, не нравилось мне уже тогда. Что-то я ощущал неладное в развеселом удальстве, с которым «дядя Борис» командовал подготовкой похода. Мой отец, профессор западной истории, потомок донских казаков, крупный и белотелый, сильный, наделенный почти исполинской мощью, но как-то не по годам ссутулившийся и видимо уязвимый – меня это дивило в нем, – посмеиваясь в начавшие уже седеть усы, как мог подыгрывал смуглому, невысокому, однако проворному дяде Борису. Женщины суетились всерьез, а девчонки, старшие меня годом или двумя и потому высокомерные, сидели в стороне, дружно обирая не совсем еще зрелый липкий подсолнух. Я вертелся между взрослыми, особенно