простоте они не умели находить слова без «о», то, от страха перед пиратами, лишь пропускали его в любых словах. И выходило у них вместо «вдовушка» – «вдвушка», вместо «Золушка» – «Злушка», и они совсем уж стали терять ум, когда с гор к ним спустился старец. Он возглавил восстание. Матросов не тронули, те сами были простые парни, зато пиратов впихнули в кубрик гнилого их корабля и вытолкали его из гавани в море, отдав на волю судьбы и волн.

И вечер сходил, становилось темно,

Но как солнце сияло волшебное «О».

Так кончалась та сказка.

Разумеется, папа с мамой тоже меня навещали. Но я был вял, рассеян и все думал в душе о какой-нибудь истории, рассказанной мне дядей Борисом. Однако врачи делали свое дело, а я был крепкий малыш и ровно через неделю в новеньких шортах, купленных мамой, и без футболки, которую не терпел, выбежал в теплые объятья летнего дня, увидал знаменитую лужу со знаменитой лечебной тиной, в ней лебедей, точно смазанных снизу зеленкой, а на другом берегу большущий красный плакат, на котором не совсем еще выцвели два старосветских уродца, в изножье коих значилось: «Берегитесь, Иван Никифорович! Не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо!» – и тут понял, что здоров. Тотчас поразил меня переход на миргородской мостовой, обозначенный не краской, а двумя рядами блестящих плоских конусов, точенных вроде бы из дюрали и врезанных один за другим в асфальт. А потом я заметил тир.

В ту пору свинцовая пулька от пневматического ружья стоила две копейки. Я никогда прежде не стрелял, но чудесно знал и о ружье страшного полковника Морана, так ловко изловленного Шерлоком Холмсом в Пустом Доме, и о знаменитом «монтекристо», из которого целился Гаврик, отливая попутно пули дурному, как Лестрейд, жандарму, желавшему ловить в «Одиноком парусе» заговорщиков-рыбаков. Отец купил мне десять выстрелов. Пять я израсходовал на всякие игрушки вроде мельницы, что начинала вертеть лопастями из жести, если попасть в белый кружок, к которому крепился спусковой рычаг. Но потом вдруг узнал от хозяина тира, что если пять пуль подряд всадить в бумажную учебную мишень, набрав при этом не меньше сорока пяти очков, то можно получить именной значок «Меткий стрелок». Я потребовал мишень. Вокруг разом затихли все взрослые стрелки: они видели, как я справился с мельницей и с самолетом, летавшим по натянутому тросу. Один спросил только, не взять ли мне ружье с боем «под яблочко», а не с центральным боем. Я отказался. Помню, как дивно пах дымок, когда после выстрела отец надламывал мне воздушку, чтобы вставить новую пульку в золотистое гнездо, из которого этот дымок почему-то и шел. И вот именно тогда со мной случилось что-то, что повторялось потом с назойливой неуклонностью – в другие годы, совсем с другим оружием и с другими мишенями, но всегда совершенно одно и то же. Из пяти моих пуль четыре превратили «яблочко» в дыру. А следа пятой нельзя было найти: она словно в воду канула. Но ни тирщик, ни седые строгие мужчины вокруг даже и слышать не хотели, что я мог промахнуться вообще, не попасть в самую мишень. Я стоял оглушенный и подавленный (я, конечно, тоже знал, что не промахнулся) и никак не мог понять, почему вокруг все в один голос объясняют мне, что-де для пятой пули просто не нашлось места, что я попал именно в дыру, то есть выбил из пятидесяти пятьдесят. Кто-то пытался даже выковырнуть какую-то пульку, застрявшую в доске под мишенью, хотя она явно ничего не доказывала. И только то, что тирщик вначале очень серьезно и старательно вывел мое имя, фамилию и возраст в графах карточки-удостоверения ДОСААФ, затем пометил датой и заверил собственной подписью мою мишень, а в карточку добавил итог цифрами и уже точно неопровержимым словом в скобках – «пятьдесят», после чего качнул головой и сказал:

– Ну а куда же значок прикалывать? К твоему пупку? – только это привело меня наконец в чувство, и я впервые в жизни пожалел, что на мне нет рубашки.

Значок прикололи к углу удостоверения, затем еще записали – продиктовал отец – в огромном гроссбухе все прочие обо мне данные, объяснили кстати, что мишень отдать мне не могут, что теперь это документ, которым тирщик должен где-то перед кем-то отчитаться, причем кто-то из старших пошутил, что, мол, хватит тебе, герой, и вот этой мишени (на значке действительно была белая мишень с золотыми кругами и какими-то колосьями по бокам), потом отец взял меня своей большой, мягкой рукой за руку и повел на улицу. И только когда я спросил, а куда же мы, собственно, идем, ответил как-то очень уж просто, что в гостиницу. Меня это поразило: я никогда не бывал в гостиницах. Мы прошли по переходу, окаймленному сверкавшими конусами, миновали площадь с главным корпусом водной лечебницы, островерхим, под красной черепицей, свернули за угол, в тенистый бульвар, и лишь тут я догадался спросить: а где же мама? Я думал, она ждет нас в номере.

– Мама уехала, – спокойно сказал отец.

– Уехала? Куда?

И тут я снова ощутил и больничную вялость, и багрово-черное предчувствие беды – как тогда, на лугу, у спущенных лодок.

– Я теперь об этом не знаю, – ответил неспешно отец. – Они уехали с дядей Борисом. Потом, наверное, напишут… то есть она напишет, где они с ним живут, их московский адрес…

– Московский?.. Но… А как же тетя Оля? – пискнул я.

– Вот уж этого не знаю совсем.

– Но… а мы?

– Что ж – «мы». Мы с тобой будем жить вдвоем, там же, где и раньше (это значило – в далеком зауральском научном городке с Домом ученых и университетом, где отец преподавал).

Он замолчал.

Я тоже примолк – и снова, буквально в один миг, летний день сменился душной, полубессонной ночью в шестиместном номере гостиницы какой-то модерновой постройки, где, правда, кроме нас, был еще только один шофер в углу на кровати, а прочие койки пустовали. В огромные незашторенные окна били дуговые фонари, жара и их свет были нестерпимы, а какие-то прочие шоферы, должно быть, коллеги спящего, громко ругались внизу и чинили что-то непоправимо железное.

Но и жалкая эта гостиница, и зной, и фонари, и сквернословы-шоферы, которым бы я запретил не только букву «о», но и вообще все буквы (мне хотелось крикнуть им или вообще кому-то: «Моя мама не вдова!» – все они наконец исчезли, тоже кончились, как та ночь, и затерялись в прошлом, а мы с отцом уже неслись в «фирменном» поезде по Уралу, то и дело ныряя в свистящие тоннели, я рассматривал гигантские плоские скалы, порой грозившие нависнуть своими черными, мокрыми от вечного тумана и дождя боками чуть не над самой насыпью, и плохо слушал нашего соседа по купе, лунолицего военного (вероятно, в чинах, но в каких – я не мог разобрать, хоть его китель с погонами и качался на вешалке между верхней полкой и дверью).

Мною он был явно разочарован. Очень скоро ему пришлось смириться с тем, что я не знаю, нравится ли мне Украина – сам он был из Чернигова, – равно как и с моим глухим молчаньем, в которое я всякий раз впадал, стоило ему как-нибудь стороной, обиняком попытаться узнать, отчего это мы с отцом путешествуем вдвоем и где моя «матушка». В конце концов он, должно быть, махнул в душе на меня рукой – после того, как не смог добиться никакого от меня толку даже в беседе о том, действительно ли «Меткий стрелок» выдан мне за мою собственную стрельбу, а не получен, скажем, в обмен на что-либо у каких-то там мальчишек. Он, впрочем, был утешен крепким чаем, розданным четой юных проводниц в фартучках из тоже «фирменной» бригады, обслуживавшей поезд. За чаем он разоткровенничался с отцом и рассказал ему, сколько помню, про закрытый в те времена для штатских конфликт на Даманском перешейке, где небольшая армия китайцев со всем оснащением и боезапасом была обращена в прах за несколько минут при помощи реактивных систем залпового огня «Град», о которых тогда еще никто ничего не слышал.

Не уверен, но мне кажется, что именно тут я окончательно разочаровал его, не проявив вовсе никакого любопытства ни к его рассказу, ни к этому новому смертельному оружию, до которого мне и впрямь не было никакого дела.

Девочка на коньках

Увижу ли я Ясну? Или это будет Елена? Как это можно знать – и можно ли что-нибудь сделать?

Я стоял в коридоре вагона у окна, глядя в разверзающийся мрак. Наш поезд шел сквозь грозу, застигнутый ею в самом сердце Урала.