Прежде всего о малышке. Тетушка сказала мне, что в ваших краях издавна младенцев называют яя-сан. Ты тоже был когда-то яя-сан. Поэтому и нашего малышку тетя собирается называть яя-сан. Эго звучит очень мило, но мне с непривычки как-то трудно называть его так, и поэтому я все-таки называю его «малышка». Хоть он еще не родился, но мне кажется уже, что он мне улыбается. Я вижу его таким, каким он будет через два с половиной месяца. Я уже иногда обнимаю его и ношу за спиной. Когда он особенно сильно толкается в животе, я даже чуть браню его. Смотри, если будешь буянить, то папа не скоро вернется к нам! Так я ему говорю. И он сразу успокаивается. Он очень послушный. А иногда он меня спрашивает, когда вернется папа. И я отвечаю — завтра, а если не завтра, то послезавтра, а если не послезавтра, то после-послезавтра. А сама утираю слезы. Когда же, когда наступит этот день? Но малышке нельзя показывать печальное лицо, и поэтому я сразу стараюсь стать веселой. Ни дядя, ни тетя за меня не боятся, и ты тоже не беспокойся. Но, по правде говоря, мне тяжело, и тяжело не только потому, что я не знаю, когда ты вернешься. Есть еще много, много такого, отчего тяжело. Ведь такие женщины, как я, есть везде — ив Китае, и в России, и в Европе, и в Америке. И каждый раз, когда дети спрашивают их, когда же вернется папа, они, наверно, так же утирая слезы, отвечают — завтра, а если нет, то послезавтра Или после-послезавтра. Когда я думаю об этом, мне невыносимо тяжело.

В школе, где я училась, была своя домовая церковь, а во дворе против подъезда стояла большая статуя божьей матери, и вокруг нее был разбит небольшой цветник. И каждое утро, когда все шли в школу, то прежде всего кланялись этой статуе. Но я ведь была некрещеная и осеняла себя крестом только так, глядя на других, и никогда не поклонялась этой статуе от души. Но последнее время у меня все чаще стоит перед глазами эта терракотовая статуя в голубом одеянии, возвышающаяся среди цветов, которые меняли по сезонам: розы, маргаритки, левкои, тюльпаны. Так же как и мы, матери, она держит на руках ребенка — Христа и поэтому кажется какой-то особенно близкой и родной. У младенца Христа такие пухлые ручки и ножки, что, кажется, божьей матери тяжело держать его, и даже хочется помочь ей. Думать о божьей матери просто как о матери — не богохульство ли это? Но мне думается, что пресвятая Мария сказала бы: не сокрушайся, Марико. И вот с тех пор, как ты уехал, я стала ей молиться. И теперь, когда я чувствую себя особенно одинокой, когда мне особенно грустно и тяжело, я обращаюсь с молитвой к тому далекому изваянию. И одиночество, грусть и тоска отлетают от меня куда-то, а если потом и возвращаются, то они уже не такие мучительные, как прежде. Так мне кажется. Почему это так, я не понимаю. Но каждый раз я еще более горячо молюсь божьей матери: ты тоже мать, у тебя тоже дитя, и ты, наверно, поймешь и пожалеешь нас скорее, чем кто-либо другой. Я прошу не только за своего ребенка и не только за себя. Я молюсь за всех матерей мира и за их детей: пожалуйста, сделай мир снова таким, чтобы все отцы, которых они ждут не дождутся, скорее могли возвратиться к ним, Так я молилась и молюсь. Да, только об этом.

Сначала я молилась только деве Марии. Мне казалось, что к богу я не смогу обратиться так просто и без стеснения, как к матери божьей. При мысли о боге раньше других чувств у меня возникал страх. В школе на уроках закона божия, когда мы слушали рассказы о боге, мы воспринимали их почти как сказки. Мы и не пытались верить или молиться, не задумывались — а что же такое в самом деле бог? Скорее всего, поэтому и я начала с того, что стала смиренно просить прощения. Я просила простить мне, что я только теперь вспомнила о боге. Я думаю, что моя мольба была услышана. Теперь я уже могу молиться без страха. Для меня это самая большая радость. Сначала я просила только матерь божью, а к богу обращаться не смела, теперь же не так. Теперь я молюсь о большем, я молюсь обо всем. Я понимаю, что все, что у меня сейчас на душе, не всегда можно произносить вслух. Поэтому все целиком я высказываю теперь только богу. Я молю его о том, чтобы в мире прекратились эти ужасные вещи, о которых каждый день сообщают газеты и радио, чтобы бог сделал так, чтобы люди перестали ненавидеть друг друга, убивать друг друга и стали бы жить в мире. Потому что тогда и папа нашего ребенка и папы других детей смогут возвратиться к ожидающим их детям и матерям. Но молясь так, я вдруг ловлю себя на мысли, что о своем ребенке я всегда думаю в первую очередь. Когда я думаю о том, что божья матерь для спасения нас, людей, принесла Христа в жертву, я понимаю, что своего ребенка нужно отодвинуть на второе, на третье, нет, на последнее место и молиться в первую очередь за других детей, за других отцов и матерей. Но, как ни печально, до такой высоты чувств я еще не поднялась. Я слишком дерзка и эгоистична. Не прогневлю ли я этим бога? Я и боюсь, этого и в то же время надеюсь, что он простит мне мою дерзость. Бог никогда не оставляет нас, он щедр и милостив и любит нас, и даже когда мы думаем о чем-то не совсем хорошем, он видит всю нашу душу насквозь и только еще больше жалеет нас. Так мне кажется.

Вот я пишу это, а ты, наверное, будешь смеяться надо мной и скажешь: «Она думает о боге так, как ей удобно». Но я уже писала, что рассказы о боге я всегда воспринимала только Как сказку, и поэтому я не знаю, как нужно думать о боге по-настоящему. Но бог поймет меня. Ведь он все знает, он простит мне, что