я так по-своему верю в него. За последнее время я стала и к богу обращаться так же просто, как к божьей матери. Каждый раз, спохватившись, я прошу за это прощения, но именно потому все то, о чем я никогда не смогла бы рассказать ни дяде, ни тете, я без утайки рассказываю богу. Иногда я думаю: хорошо, если бы и у Сёдзо был такой же бог, как у меня. Ведь на фронте еще больше, гораздо больше, чем у нас, горя, мучений, неприятного и страшного. И ты, вероятно, все это горе, муки и страдания переносишь один, переживаешь в себе. А если бы в такие минуты у тебя был бог, который может все выслушать и все понять, тебе, несомненно, было бы намного легче.

Извини, пожалуйста, что я как будто пытаюсь навязать тебе свои мысли. Право, я даже вижу, как лицо твое вдруг становится сердитым, и слышу твой голос:  «Я не нуждаюсь ни в каком боге». Я это знаю. Я знаю, что не только ты, но и господин Кидзу, и его умершая жена, и все твои това-рихци по движению, в котором ты участвовал в студенческие годы,— все вы не верите в бога. Но хоть я и очень мало знаю, я убеждена, что то, к чему вы стремились и за что вас заклеймили словом «красные», в действительности было очень хорошим делом. Ведь и ты и твои товарищи — все вы прекрасные люди. Вы не могли стремиться к чему-нибудь дурному! Ведь все вы думали не о себе, а о том, как лучше устроить мир. Вы хотели устроить мир так, чтобы страдающие от бедности перестали быть бедными, а гордящиеся своим богатством перестали им кичиться; вы хотели, чтобы все были честными, справедливыми и счастливо жили. Я на знаю подробностей, но в этом по крайней мере я ни разу не усомнилась. И хоть ты называешь себя выбывшим из строя, я уверена, что ты по-прежнему вместе с ними в строю. И вот еще о чем я думаю. Вы начали руками людей делать то, чего хочет бог. Значит, вы делаете одно с ним дело. Как по-твоему? Разве это неверно? А если верно, то я и думаю: не лучше ли, чтобы у вас был такой же бог, как у меня. Человек, каким бы он ни был, может ошибаться, терять мужество перед трудностями, страдать. В такие минуты бог для него был бы лучшим советчиком.

Я, может быть, пишу несогласно с твоими мыслями, тогда прости меня, пожалуйста. Но я от души верю, что эго так. В последнее время я даже в молитвах прошу об этом. Когда ты вернешься к прежней работе — а я думаю, что такой день настанет, ибо верю, что ты, как обещал, непременно вернешься живой,— пусть тогда мой бог станет твоим, и не только твоим, но богом всех твоих товарищей, чтобы вы всегда могли обратиться к нему за советом в нужную минуту, чтобы он хранил вас и помогал вам. Своей работой вы будете помогать богу. Поэтому и он, несомненно, услышит ваши молитвы.

Уже кончается третий листок. Это тонкая-претонкая бумага, которой пользуются для копировки географических карт, и писала я так мелко! Так что письмо не должно получиться толстым. А если его вскроют — это очень опасно? Наверно, поэтому дядя и говорит мне, чтобы я не писала ничего лишнего. Но это письмо мне обязательно хочется послать. Я пишу его и усердно молю бога, поэтому ты не беспокойся, все будет хорошо, и оно обязательно дойдет до тебя».

Глаза Сёдзо вначале, когда он читал строки, посвященные будущему ребенку, незаметно для него самого увлажнились слезами умиления и любви, но постепенно лицо его раскраснелось, губы начали дрожать, а между бровями залегла глубокая складка. Целая буря чувств поднялась в его душе. Отчаянная смелость Марико ошеломила его, вызвала изумление и страх; невольно пришла мысль: как это письмо миновало цензуру? Он рассердился на жену. Можно совершать безрассудства, но нужно же знать меру. А ведь Сёдзо лучше, чем кто-либо другой, знал, что именно такое безрассудство характерно для Марико; она была безупречно честной, чистой и прямой, без всякого противоречия в ней уживались необычайная кротость и смелость, и, несомненно, этим объяснялись те предостережения, которые делал ей дядя. Будь Сёдзо в обычном состоянии, он, вероятно, смог бы более снисходительно отнестись и к ее понятиям о боге, и к ее вере, вызванной воспоминаниями о терракотовой богоматери, стоявшей на школьном дворе посреди цветника. Возможно, он отнесся бы к этому так же, как к различным талисманам, имевшимся у всех солдат, или как к священным поясам с тысячью стежков. Такой пояс заставили и его самого взять родные, когда он отправлялся на фронт, но он его не носил. Если это успокаивает людей, то и пусть! Вдобавок он, хоть и с чувством некоторой неловкости из-за того, что Марико возлагала на него такие большие надежды, все же порадовался бы, что она в общем правильно усвоила его социальные идеи, которые по-своему изложила в письме, и его даже позабавило бы, что осуществление этих идей она так наивно связывала с божьими делами — это было в духе ее любимых сказок. Но сейчас Сёдзо было не до того. Нервы его были напряжены до предела, и он чувствовал себя на краю пропасти. Страх не проходил, а, напротив, усиливался. Пусть это письмо чудом проскочило через цензуру, но где гарантия, что Марико снова этого не напишет? От этой мысли кровь леденела в жилах. Когда ошибку или проступок совершает любимое существо и есть еще кто-то третий, кто мог толкнуть его на это, весь гнев и ненависть обрушивают не столько на самого виновного, сколько на того, кто явился подстрекателем. Похожее на это чувство охватило сейчас и Сёдзо. Каким бы своеобразным ни был характер Марико, но ведь не могла же она настолько потерять рассудок, чтобы совершать безумства, на которые способны только фанатики. Это просто затмение, навлеченное на нее ее богом. Если это был милостивый бог, то почему он поступал так жестоко и, вместо того чтобы спасти от опасности это трогательно верующее существо, наоборот, толкал его к гибели? И в этом следует видеть промысел божий, божественное откровение? Чего стоят все эти сказки! Дело было совершенно ясное, и все тут зависело не от руки божьей, а от небрежности цензуры. Если бы это письмо попало к цензору и было вскрыто,