от своих слов. Мысли о Марико оттеснил куда-то вдаль образ парти« зана в синей одежде. Этот китаец повалился навзничь рядом со стволом ююбы, который служил ему прикрытием, и не шевелился больше. Что же вдруг превратило двигавшегося всего минуту назад человека в бездыханное тело? Выпущенная в Сёдзо пуля, чуть царапнувшая каску, этот легкий чиркнувший звук? И только поэтому другой человек вдруг забыл все на свете? Только это и заставило его бросить гранату? Разве это не вскипела вдруг, не заговорила в нем кровь солдата японской армии?

Этот случай до сих пор владел воображением Сёдзо. Ведь он сам убил человека, которого можно было и не убивать, и при этой мысли он начинал ненавидеть голос крови. Эта война, провозглашенная от имени народа, от имени родины,— хитро задуманное зло, самое страшное зло.

На голове у Сёдзо была сейчас та же самая каска, что и в тот день. А винтовка в правой руке — разве это не та же самая винтовка, с которой он тогда бросился вперед? Вот он, как верный воин той самой системы, которую сам яростно отрицает, стоит глубокой ночью на сторожевой вышке. Почему же он не пытается бежать, бросив и каску и винтовку? Что это, просто страх перед возможной расплатой, или это тоже веление крови, следуя которому он, один из миллионов молодых японцев, разделяет судьбу, общую для всех японцев, и считает это справедливым, пусть даже его ждет смерть? Все, что он мог сделать, это не прибегать к уловкам. Если бы он хотел уклониться от призыва, этого вполне можно было бы добиться. Но он смело принял красную повестку.

На ступенях послышался стук ботинок, подкованных шипами. Пришла смена. Сёдзо вздрогнул и крепче сжал рукой винтовку. По какой-то странной фантазии ему вдруг показалось, что солдат, который сейчас сменит его, знает все, что он передумал при свете звезд, вспоминая письмо Марико. Обернувшись в сторону невидимой смены и стоя навытяжку, Сёдзо вслушивался в приближавшиеся шаги.

Не прошло и недели, как на холме с башнями произошли большие перемены. Младшего унтер-офицера Сагара возвратили в основной отряд, а взамен него прибыл назначенный фельдфебелем Уэда вместе с подпоручиком Хаяси и старшим унтер-офицером Нэмото. Объяснялось это оживлением деятельности партизан.

Маленькие, отдельно действующие отряды, разбросанные на расстоянии в тридцать-пятьдесят километров друг от друга, в сущности представляли собой укрепленные точки и один за другим подвергались нападению. Собственно, нападению в прямом смысле слова подверглись лишь один-два отряда, в отношении же других партизаны применяли, так сказать, пропагандистские вылазки, которые по своим последствиям могли быть еще опаснее, чем ночные налеты. И лишь в маленькой цитадели на холме все оставалось без изменений. Глубокий ров и подъемный мост, который за исключением определенных часов был всегда поднят, по-видимому, оказались достаточно серьезным препятствием и для листовок и для прокламаций. О содержании этих прокламаций здешние солдаты знали лишь по слухам. Обычно партизаны подбирались к укрепленным точкам ночью. Для начала репродуктор сообщал о поражениях японских войск на всех фронтах, о чем солдаты и не подозревали. Затем солдатам советовали задуматься над тем, ради чего они, собственно, воюют. Как говорил невидимый оратор, для тех, кто по-настоящему любит родину, есть один путь — бросить оружие и освободиться от режима, навязавшего ей несчастную войну; именно это и послужит возрождению Японии, и она превратится в демократическую страну. Вместе с тем это единственный способ вновь вернуть к мирной жизни самих солдат и их семьи. В заключение сообщалось о созданной в Яньане Лиге освобождения японского народа, назывались имена его руководителей. Заканчивалась обычно передача призывом ко всем солдатам как можно скорее присоединиться к этому союзу.

Даже через репродуктор человеческий голос слышен лишь на расстоянии метров тридцати. Ясно, что противник подбирался примерно на это расстояние. Но разговор вели несколько человек из разных мест. Как только замолкал один, тотчас же начинал другой. Голос неожиданно возникал из темноты, и определить его местонахождение было почти невозможно. Но если бй даже его засекли, то малочисленный отдельно действующий отряд вряд ли мог бы предпринять вылазку, оставив точку без защиты. Командиры подразделений — унтер-офицеры из старых служак — усиленно вдалбливали в головы солдатам, что все это чушь, выдумки, пустая болтовня, что это просто диверсия партизан, надеющихся напугать противника. Да и солдаты еще не освободились от страха, привитого армией, что за побег — расстрел, а капитуляция и сдача в плен — величайший позор. К тому же призывы партизан часто не доходили до сознания солдат из крестьянской среды или мелкой буржуазии, и с этой точки зрения они действительно проходили впустую. Однако по мере того, как солдатам становилось известно, что знаменам, под которыми они служат, уже не сопутствует прежний успех, голоса, проникающие глубокой ночью через толстые бетонированные стены, незаметно вселяли в их души смутное беспокойство.

Сёдзо узнаЛ об этой «словесной войне» случайно, подслушав разговор Чэна и старшего ефрейтора Хамы.

В тот день он дежурил истопником. Баня, где вместо ванной поставили большой глиняный чан, помещалась рядом с кузней, а дровяной сарай, откуда брали дрова и для кухни и для бани, находился позади нее. Когда Сёдзо отправился за дровами, он заметил стоявших у дощатой стены сарайчика Хаму и Чэна. Если уж они начали секретничать, значит, речь идет о доставке вина в обмен на табак. Однако отдельные слова, которые донеслись до слуха Сёдзо, И испуганное выражение плоского лица Чэна — все это насторожило Сёдзо. «В поселке по ту сторону железнодорожной линии... А., где находится точка... Партизаны... ночью... мегафон...» Желая связать эти отдельные слова, Сёдзо по-спешно возвратился за новой охапкой дров, хотя можно было вполне обойтись и без нее. Однако там уже никого не было. Если бы Сёдзо увидел где-нибудь поблизости Хаму, он, возможно, и спросил бы у него, в чем дело. Но тут же спохватился. Как это он забыл, что с переводом фельдфебеля Уэда здесь на холме все круто переменилось!

Понятно, вся власть в отряде немедленно перешла в руки фельдфебеля. Первое, что он сделал, это изгнал из унтера офицерской комнаты Хаму. Хотя там и имелась перегородка, Уэда не мог перенести, чтобы в одной комнате с ним жил какой-то старший ефрейтор, считая это подрывом устоев воинской дисциплины, которая, как известно, требует строжайшего соблюдения субординации. Он сразу же стал подтягивать разболтавшуюся дисциплину и добился определенного успеха. Разговоры о женщинах, возможно, и велись, но азартные игры почти прекратились. Солдаты теперь так были заняты службой, что у них ни