все было бы кончено! Тут уж не помогли бы никакие провидения, никакой бог и никакое откровение! Даже к самим этим словам, отдававшим библией, Сёдзо испытывал непреодолимое отвращение. Дерьмо все это! Сразу же высохли грустные и сладостные слезы, которые увлажняли его глаза в начале чтения письма. Душа его вдруг очерствела. Как мутный поток внезапно заполняет русло пересохшего ручья, так все его существо вдруг пере-: полнил гнев против искусителя жены. Шатаясь, он поднялся среди пустых бидонов, наваленных у окна. Сжимая в руках письмо, он протянул их к голубому треугольнику неба, видневшемуся в разбитом оконце, и бросил вызов богу, толкнувшему его жену на такое безумие, как если бы тот реально существовал: «Ты, которого называют всеведущим и всемогущим! Если ты действительно существуешь, прекрати немедленно эту войну! И тогда я тоже поверю в тебя».

Днем часовые стояли только у подъемного моста и у входа в четырехугольную башню, а после ужина, с половины шестого вечера, их ставили также и на верхней площадке башни, куда вели со двора две лестницы. На этой площадке, окруженной карнизом с бойницами, в одном углу находилась наблюдательная вышка размером с городскую полицейскую будку. Поскольку радисты и повара, так же как и командир отряда, младший унтер-офицер и старший ефрейтор, не несли караульной службы, то остальным примерно двадцати солдатам приходилось почти через день стоять в будке, сменяясь через каждые два часа. Сёдзо не так тяготился этой обязанностью, как другие солдаты. Хотя в отряде, куда он попал, было посвободнее, чем в основном отряде, но и здесь солдат—бодрствовал он или спал — не принадлежал себе круглые сутки, будь в них хоть сорок восемь часов; он считался не человеком, а живым воплощением порядкового номера, выпавшего ему в строю. Сёдзо радовался, когда приходилось стоять дозорным на башне, где он хоть на время был предоставлен самому себе и мог снова почувствовать себя человеком.

Цементная площадка была размером не менее двенадцати квадратных метров. Наблюдательная вышка представляла собою деревянное сооружение в несколько ярусов. На крыше ее торчали усы антенны. Дощатые парапеты вокруг вышки были лишь по пояс, что обеспечивало хороший обзор местности. Ближайшим предметом в поле зрения дозорного были высокие ворота, то есть поднятый подъемный мост, который в ночной темноте выглядел черным и массивным щитом, как бы предназначенным для защиты крепости. Дальше справа виднелся черный хребет, в самой середине его была выемка, имеющая форму развернутого веера. Сёдзо знал, что там расположен древний храм Нян-нян; говорили, что до войны туда непрерывным потоком направлялись богомольцы. То, что его не разрушили и не сожгли, отчасти объяснялось новой политикой в отношении населения, а с другой стороны, в этом не было необходимости, поскольку, кроме нескольких живших при храме старых, дряхлых монахов, там теперь никого и ничего не было.

Отсюда до храма было, вероятно, километров пятнадцать-шестнадцать. Огни партизан, которые Сёдзо видел в горах, участвуя в экспедиции реквизиционного отряда, горели гораздо ближе. На восток, на юг и на запад простиралась равнина. Деревня О., из которой приходил повар Чэн, находилась в южной стороне, противоположной хребту. Так как хлеба были уже скошены, вдали отчетливо виднелись серовато-желтые крапинки ее соломенных крыш, тянувшихся сразу за маленьким леском, и днем казалось, что до нее рукой подать. В ясные, погожие дни очень далеко, у самого небосклона, на краю серовато-желтой пустоши, раскинувшейся позади территории, занятой отрядом, поблескивала светлая линия, как бы удваивавшая линию горизонта. То была река—-полоска воды, отмечала границу обзора с наблюдательной вышки. Отсюда, с вышки, открывался нестройный, но величественный, свойственный только материкам вид на широко раскинувшиеся просторы. Открывавшиеся взору пейзажи были подобны некоему цветному фильму, где сама ночь чертит заключительный титр: «конец». В вечерний час, когда солдаты поднимались на вышку, все, что было вокруг, постепенно исчезало. Угасал дневной свет, тускнели дневные краски, ночь скрадывала формы и расстояния, стирала все, оставляя вокруг лишь погруженную во мрак пустоту, подобную черной шкуре, сброшенной каким-то гигантским животным. В Японии даже в самой беспросветной глуши с такой высоты и на таком огромном пространстве непременно увидишь мерцающий где-то огонек. Но здесь — ни признака огня вокруг, и казалось, не только природа с наступлением ночи изменила свой облик, но и сама жизнь человеческая, неотделимая от огня, стерта с лица земли. Однако если бы часовой заметил огонь во тьме, это было бы чрезвычайным происшествием. Часовые не просто стояли на вышке. Их обязывали непрерывно ходить по кругу, что напоминало путь стрелки автоматически действующего механизма, чтобы любой, самый незначительный огонек, где бы он ни появился, незамедлительно попал в поле их зрения. Это была мера предосторожности против партизанских вылазок.

В первое время, когда Сёдзо перевели в этот отряд, он, стоя в ночном карауле, не раз вспоминал, как видел огни партизан в горах. Однако в этом районе царило полное спокойствие, и часовых выставляли лишь для очистки совести, ибо того требовал устав. Поэтому в карауле Сёдзо чувствовал известную свободу. Однако он не ослаблял внимания. В полном снаряжении, с каской за спиной и винтовкой в правой руке, он, согласно уставу, смотрел с наблюдательной вышки во все четыре стороны и не ленился менять направление. Куда бы он ни повернулся, его неизменно поражала красота ночного неба. Он не уставал дивиться чистоте и строгости ночного пейзажа. Такого изумительного ночного неба он не видел ни в довоенном Токио, залитом неоновым светом и электрическими огнями, ни даже в деревне. Но дело было не только в этих широко раскинувшихся над материком бесконечно высоких небесах, которые никак нельзя было сравнить с небом Японии,— весь пейзаж в целом на редкость был красив. Сентябрь только что начался, но было прохладно, как на Кюсю в начале зимы, и резкие струйки холодного воздуха, то и дело заползавшие за воротник, напоминали, что холода не за горами. О звездах Сёдзо имел лишь самое общее представление. Как он сейчас жалел об этом! Вот было бы чудесно, будь у него сейчас хоть небольшая книжечка по астрономии. «И цензуре бы не к чему было придраться»,— думал он, разглядывая ручку ковша Большой Медведицы или отыскивая корону Кассиопеи. И очень часто ему приходила мысль, что те же самые созвездия, но только более яркие, как вообще звезды на юге, да и расположенные иначе, чем здесь, сияют там, далеко-далеко, над головой его спящей жены. Стоя на вышке, Сёдзо совсем другими глазами смотрел на эти звезды, и причиной тому было письмо Марико.

В тот день Сёдзо заступил на