Сёдзо несколько раз видел эту картину, когда ему приходилось стоять на посту в ночное время. Наблюдательный пункт был устроен на самом верху квадратной башни. Чтобы попасть туда, нужно было сначала пройти через комнату второго этажа мимо рации и затем подняться еще по одной лестнице. Если ефрейтор Андзай уходил в то время ужинать, у аппаратов был только Мори. Два провода, тянувшиеся от наушников к приемнику, стоявшему на столе у стены, как будто и его самого присоединяли к этому серому ящику, словно часть радиоаппаратуры. Разумеется, Мори Слушал в это время такие передачи, за которые получал потом выговор. Но когда часовой проходил мимо него, то, какая бы развеселая плясовая музыка ни лилась из наушников, радист сохранял самое невозмутимое выражение лица.

Ефрейтор же Андзай относился к радиопередачам по-иному. С обычным для людей техники доверием к своим механизмам, он и мысли не допускал, что сообщения, которые разносят по свету радиоволны, могут быть неверны, и поэтому болел душой при каждой недоброй вести. Спускаясь с башни пообедать или помыться в бане, он почти не разговаривал с другими солдатами. За это солдаты, конечно, считали его гордецом. А он в свою очередь не столько жалел, сколько презирал этих глупцов, которые были беззаботны, ибо не знали того, что было известно ему.

Очень редко, но все же бывали такие моменты, когда ефрейтор-связист становился вдруг словно другим человеком. Внезапно заулыбавшись, он отрывался от приемника, сбегал по лестнице и спешил к командиру отряда. Спешил для того, чтобы доложить, что, по сообщению из штаба батальона, в адрес отдельно действующего отряда пришла почта и для получения ее приказано выслать связного в поселок С., находящийся в двенадцати километрах от деревни О. Как не радоваться на фронте письмам от родных и близких! Но ни один солдат не получал таких писем, как Андзай. Однажды он получил мешочек а «фронтовым подарком» и завязал переписку с девушкой, приславшей его. Переписка продолжалась вот уже два о лишним года. Правда, даже после того, как они заочно объяснились в любви, как это часто в то время бывало, письма ее не превышали десяти строк, да и то это были штампованные фразы о ниспослании великой победы императорской армии и пожелания адресату военных успехов и подвигов. Хотя Андзай и просил ее писать побольше, но, по-видимому, это был предел того, что могла написать деревенская девушка,— ей только что исполнилось семнадцать лет, а на присланной фотографии она была похожа на школьницу. И она продолжала посылать ему стереотипные грамотки. Тогда Андзай, как человек технической мысли, пустился на хитрость. Он стал посылать ей образцы посланий, какие хотел бы от нее получать. И теперь он упивался ее письмами, полными горячих уверений в нежных чувствах к нему, хотя это были всего лишь копии его же собственных сочинений, переписанные нетвердым почерком и с огромным количеством ошибок. Для него, столь осведомленного радиста, эти письма были спасением от его тайного страха перед исходом войны. А при своей уединенной жизни в башне он Имел достаточно времени, чтобы сочинять любые письма. Однако, составляя образцы любовных излияний за тем самым столом, на котором стояли аппараты, он всегда безотчетно был настороже и хранил на своем лице мрачное выражение, как и в те минуты, когда принимал по радио самые дурные вести. В таких случаях в нем появлялось что-то общее с его помощником Мори, который наслаждался веселой музыкой, но слушал ее с самым серьезным видом, поднявши кверху свой коротенький нос, и был похож на собачонку, сидящую у дверей.

Сёдзо редко Получал письма. Впрочем, с тех пор как все водное пространство за пределами пролива между Хонсю и Кюсю стало опасным, армейская почта работала нерегулярно. Тем не менее он получил два письма от дяди и одно от Марико. Дядя писал каллиграфически, не пером, а кисточкой, и притом эпистолярным стилем и только на форменной почтовой бумаге. Прежде всего он сообщал, что состояние здоровья Марико никаких опасений не внушает, что с ее отъездом в Кудзю они не спешат, что дома все уже самым тщательным образом приготовлено к тому, чтобы она могла благополучно родить, и ни о чем беспокоиться не следует, А в постскриптуме сообщалось, что и в родительском доме Сёдзо на Мивамати все, слава богу, живы и здоровы. Уже сама по себе лаконичность этих сообщений говорила Сёдзо о том, что есть многое, о чем можно и нужно было бы написать, но приходится умалчивать. Но он и сам отвечал в том же духе. Именно поэтому он сообщал о своих успехах в шитье и вообще старался придерживаться в письмах к Марико шутливого тона. Марико писала на такой же форменной бумаге и, к большому огорчению Сёдзо, сообщала то же самое, что и дядя, если не считать одной-единственной новости: она пока отдала козу крестьянам соседней деревни, договорившись, что будет брать молоко. Пришлось это сделать потому, что все стали беспокоиться, можно ли ей ухаживать сейчас за козой. Дяде Сёдзо, разумеется, упреков не делал, но Марико высказал в письме свое недовольство. Уже здесь, в отряде, он получил от нее письмо, впервые написанное не на бланке.

Наискосок от четырехугольной башни, высившейся у ворот, стояла круглая башня, а за ней, чуть под уклон шел пустырь, на котором находился сарай — бывший склад, ныне превращенный в свалку ненужных вещей. Тут-то, в сарае, и устроил себе Сёдзо нечто вроде укромного уголка. Иногда, в то время, когда другие солдаты играли в карты или развлекались разговорами о женщинах, он забивался сюда, чтобы передохнуть от артельного солдатского существования. Здесь валялись ржавые бидоны из-под бензина, ящики, в которых приходило солдатское довольствие, доски, которыми обшивались различные грузы, упаковочный материал с толстыми соломенными веревками, пустые мешки из-под цемента. В полумраке, при скупом свете, проникавшем между грудами этого хлама, трудно было заметить сидящего тут человека, если бы даже кто-нибудь случайно и зашел в сарай. И все же в разбитое оконце этого склада, хотя оно тоже было загромождено всякой рухлядью, падало достаточно света, чтобы можно было разобрать буквы.

С письмом жены Сёдзо пришел сюда.

Письмо Марико.

«Дядюшка говорит, что не нужно писать на фронт ничего лишнего. Я тоже так думаю. Поэтому я до сих пор не писала о том, о чем хотелось написать. Но