половина комнаты, отгороженная ширмой, была отведена Хаме. По натуре Хама был скорее молчалив, и только вино развязывало ему язык. Но как-то раз, тоже за починкой его белья, Сёдзо пришлось выслушать во всех подробностях историю о его связи с официанткой из второразрядного кафе на улице Умамити, о столкновениях с ее сожителем и о том, как все это надоело Хаме и он сбежал. Но неожиданный вопрос его об экзаменах на офицера Сёдзо совсем не желал обсуждать с ним. Впрочем, ответ, который услышал от него Хама, Сёдзо дал бы и другому Отказаться идти на фронт он не мог — за это его расстреляли бы, но и стать кадровым военным он не собирался. Он знал, что при желании смог бы получить офицерские погоны и привилегии, которыми чванились вышедшие из нижних чинов подпоручики и поручики, но знал также и то, какую неприязнь питают к этим выскочкам старые солдаты, и это укрепляло его в намерении до конца оставаться рядовым.

Хама сидел на кровати у стены в одной рубахе и в военных брюках цвета хаки, облокотившись на стол и подпирая щеку правой рукой. Сбоку в окно врывалось солнце, не такое знойное, как в Японии. В оконное стекло с громким жужжанием бился большой, совершенно черный шершень. Хама изредка поглядывал на шершня, не проявляя никакого желания прихлопнуть его кителем, висевшим на спинке стула. Непрерывное жужжание не раздражало, а скорее приятно действовало на слух чуть хмельного Хамы, навевая приятную дремоту. В соседней комнате громко храпел командир отряда капитан Дои, отдыхавший после плотного обеда. Во дворе за окнами не было слышно тяжелых солдатских шагов. Солдаты, наверно, собрались где-нибудь в уголке и, разбившись на кучки, играли в карты. В курятнике рядом с огородом пропел какой-то ошалелый петух. После обеда всеми владела сонная истома.

Слегка похлопав себя по щеке, Хама зевнул, потом, пошевелив густыми бровями, буркнул: «Хм!» И как будто рассуждая сам с собой, он снова заговорил об экзамене на звание офицера.

-— Ведь из всех, кто здесь есть, только ты один карты в руки не берешь, не болтаешь о девчонках, сидишь, уткнувши нос в книгу. Вот я и подумал: не иначе, как собирается держать экзамен на офицера.

— Да ведь я сказал, что у меня нет такого намерения.

— Отчего же? Странный ты какой! Только сдай экзамен— и сразу станешь офицером. Сейчас тобой помыкают, а тогда бы ты — нос кверху и давай нашего брата почем зря гонять! Но, по правде говоря, в офицерских погонах хорошего мало. Пока война, пощеголяешь в них, но ведь не век же война будет!

Хама остановился. Видимо, даже винные пары не помешали ему сообразить, что он завел опасный разговор. Сообщения об удачных военных операциях, о захвате железной дороги, пересекающей Китай с севера на юг, о героизме японских войск, шумиха, поднятая по поводу взятия Лаояна месяц назад, не могли уже ни изменить настроения среди солдат, ни поднять их боевой дух. И чтобы пресечь антивоенные настроения, были изданы строгие приказы. Подвыпив, Хама мог сболтнуть лишнее, но вообще он был осторожен и принадлежал к «лояльным» солдатам. Он замечал некоторую разболтанность в отряде (свое пьянство он сюда не относил) и воздерживался от критических высказываний, которые могли бы усилить недовольство солдат.

— А-а-а!—не то зевнул, не то вздохнул Хама и вынул из ящика стола пачку сигарет «Золотой коршун».

— Придется сегодня мне расщедриться. Когда кончишь, положи там где-нибудь рубаху.

Ловко нацелившись, он бросил на колени Сёдзо смятую, но целую пачку сигарет и вышел.

Для того чтобы пришить недостающие пуговицы на трех рубашках и заштопатй их, Сёдзо нужно было просидеть еще с полчаса. Почему это, думал он, Хама вдруг заговорил об экзаменах на звание офицера? Как женщины за шитьем успевают передумать о многом, так и Сёдзо захватили сейчас разные мысли. И больше всего думал он о книгах, которые Хама принял за учебники для подготовки к экзамену на офицера. Книги эти отобрал и положил ему в вещевой мешок дядюшка Есисуке. Библиотечка состояла исключительно из произведений японской классической литературы, которая ныне вновь поднималась на щит и противопоставлялась «грубой, варварской» культуре англичан и американцев как нечто возвышенное, непревзойденное. Теперь, на фронте, он мог читать только эти книги, которые он не брал в руки со школьной скамьи. Эта литература была далека от теперешней его жизни, так далека, что ему казалось, будто он читает каких-то иностранных писателей. Но это же и позволяло ему взглянуть на нее как бы со стороны и оценить ее более беспристрастно. Прежде всего его поразило, как глубоко и полно отразилась в литературе прошлого склонность японцев к анализу тончайших душевных переживаний. Это была банальная истина, известная Сёдзо и раньше, но сейчас он видел это особенно ясно, как будто сделал открытие. Если лишить японскую художественную литературу этой главной ее особенности, что от нее останется? Затем он вспомнил о той почве, на которой выросла эта литература, и подумал: а что сталось бы с жизнью и бытом японского общества, если бы отпала эта склонность японцев к изощренной сентиментальности? Европа пришла к современности, пройдя через демократию древней Греции, мрачное средневековье с его инквизицией и через век рационализма. В Японии же всегда преобладало не рационалистическое, а эмоциональное начало в подходе к жизни. Здесь никогда полностью не исчезал пасторальный дух времен первых летописей Кодзики и Нихонги и литературы стиля Манъёсю. Дух этот со временем становился лишь более рафинированным под влиянием буддийского учения о бренности мира, а затем видоизменялся под воздействием грубых, примитивных идей феодализма. И не исключено, что даже в милитаризме, породившем нынешнюю войну, и в идее верноподданничества и патриотизма, и в пресловутом лозунге «Весь мир под одну крышу» можно обнаружить тот же, лишь пересаженный на новую почву дух, который характерен для прекрасных и остроумных посланий придворных дам Хэйанского периода или для изящных песен поэта Басё о цветах и птицах.

За окном громко заскрипели блоки и, словно в крепости, опустился тяжелый подъемный мост. Это возвратился младший унтер-офицер Сагара с сопровождавшим его солдатом. Они пересекли внутренний двор, направляясь к узкому, длинному левому корпусу — одному из трех, стоявших в глубине двора,

Сёдзо их не видел, но вот в коридоре застучали башмаки, и дверь распахнулась.

— Ты что? Кто тебе позволил здесь.

— Слушаюсь!

Сёдзо вскочил, точно его подбросила пружина, а рубашка упала на пол. Разумеется, все мысли о литературе, заставившие его забыть