Павло могуче храпел. Его повернули на правый бок и покрыли одеялом. После чего фельдшер со стариком, Григорием Александровичем, бывшим трактористом, дербалызнули ещё самогончика и разошлись по своим делам.

Павло спал много часов кряду. Просыпался на полминутки, пил воду из чайника, заботливо поставленного на полу возле раскладушки, и снова проваливался в сон. Ему ничего не снилось.

Когда он проснулся и ему больше не захотелось спать, он сел на своём раскладном ложе и огляделся. Солнечный луч с любопытством заглядывал в небольшое оконце. В ногах раскладушки лежали чёрные штаны, голубая футболка и серый свитер. У ног терпеливо ожидали кирзовые сапоги с всунутыми в голенища портянками. Прислонившись к столу, стояли старенькие костыли. Их принёс из амбулатории фельдшер. На столе красовались трёхлитровая кастрюля с борщом, хлеб, тарелка и ложка, стоял стаканчик самогонки.

Павло оделся, обулся и поел. Взял костыли и поковылял к двери. На гвозде у выхода висел видавший виды, но чистенький ватник. Павло усмехнулся и накинул его на плечи. Ну вот, и он теперь ватником стал. Рассказать ребятам, со смеху лопнут.

Он вышел из бани. Куры бродили во дворе и разгребали когтистыми лапами подтаявший снег в поисках чего-нибудь съестного. Посреди двора чернело кострище. Из дома вышел старик, постоял на крыльце, жмурясь, как кот, на утреннем солнышке, увидел своего поимника.

– Чеши сюда, – приглашающим жестом махнул рукой старик.

Приноравливаясь к костылям, медленно и осторожно, Павло пересёк двор и сел на крылечке рядом со стариком.

– Зовут как? – спросил старик, протягивая початую пачку «Примы».

– Павло.

– А меня – Григорий Лександрыч. А старуху мою – Ульяна Алексевна. Ну, рассказывай, хлопчик.

Павло откашлялся, затянулся сигаретой и принялся за рассказ, кое-где привирая, кое-что утаивая. Старик внимательно слушал, поглядывая на курносый профиль рассказчика.

Когда тот закончил, старик спросил:

– Родственники есть?

– Мамо! А где мои документы и телефон? Позвонить бы ей!

– Документы твои у меня. И телефон твой тоже у меня. Документы пока не отдам, а телефон – на! Звони!

Старик вынул из-за пазухи телефон и протянул Павлу.

– Керосину тебе залил от своей зарядки. Подошла.

Павло набрал номер. Сердце его тяжело и часто забилось.

– Мамо, – сказал он в трубку, – я жив!

Долго пережидал бурную реакцию матери. Потом стал отвечать на вопросы.

– Танк сгорел. Я ранен. В ногу. Навылет. Нет, не в плену. Лежу в госпитале.

При этих словах Павло покосился на Григория Лександрыча. Тот сидел с невозмутимым видом.

– В Харькове. Нет, не приезжай. Меня скоро выпишут. Я сам приеду. Не плачь, мамо. У меня всё хорошо.

Он отключил телефон и сунул его в карман.

– Отдай! – приказал старик. – Ты не забывай, ты не на курорте. Ты в плену. Мне не надо, чтобы ты своим позвонил, а они сюда мину пришлют почтой. Верни!

Павло помедлил и вернул старику телефон.

– Ладушки! – сказал старик, пряча телефон за пазуху. – Бить тебя по голове мне вовсе не хочется.

– А то бы ударил?

– А ты не сомневайся! Я в молодости кулаком-то быка валил.

И старик выставил под нос парня жилистый, здоровенный, как кувалда, кулак.

После этого эпизода между противными сторонами наступило некоторое охлаждение отношений. Но со стариком был какой-никакой контакт. Хотя бы раз в день он сидел с Павлом на крылечке, и они вместе курили, молча и сосредоточенно. Правда, Павлу не на чем было сосредоточиваться, он просто сидел и сидел, а старик не просто сидел, а напряжённо о чём-то думал.

Со старухой, Ульяной Алексеевной, контакта не получалось. Она раз в день приносила в предбанник кастрюлю борща, ставила её на стол и молча уходила. Взгляды, которые она бросала на Павла, нельзя было назвать дружелюбными.

«У, сука колорадская, москалька злобная, – думал о ней Павло, провожая её взглядом. – Был бы у меня автомат, ты бы у меня сплясала гопака!»

Прошло два дня. Павло ел, пил, спал, курил, справлял нужду и ни о чём не думал, даже ненавидеть сепаров – старика и старуху – ему было лень. Раненая нога его не слишком беспокоила. Рана заживала.

На третий день он проснулся рано, разбуженный громкими мужскими голосами и хохотом, доносившимся со двора. Он встревожился. Он видел, что старик с кем-то говорил по телефону. Наверное, звонил ополченцам. Теперь его увезут и расстреляют. В худшем случае. В лучшем бросят в подвал, а потом обменяют. Надо бы бежать, но куда он убежит на одной ноге?

Пока он размышлял, что делать, дверь распахнулась, и вошли двое в военной форме. Один – высокий, статный, лет сорока, с усталым обветренным лицом, обведённым тёмной бородкой с усами. Другой – пониже ростом и помоложе, с гладко выбритым лицом и цепкими серыми глазами. Павло приковался взглядом к их автоматам наперевес.

Высокий подошёл к раскладушке, взял двумя пальцами одеяло и откинул его, обнажив забинтованную ногу парня. Сердце Павла ухнуло в пятки. Всё! Расстреляют! Ему казалось, что он уже умер.

– Дяденька, – сказал он тоненьким голосом, – я ранен.

– Разматывай, – сказал «дяденька» и указал дулом автомата на бинт.

Трясущимися руками Павло принялся разматывать бинт. Обнажилась рана.

– Заматывай! – приказал «дяденька».

Павло принялся скатывать бинт в рулон. Он делал это нарочито медленно. Он продлевал себе жизнь, пусть на минуты, но и это было дорого. Скатав бинт, он начал перевязывать рану, думая при этом, что если его сейчас расстреляют, то какая разница, будет перевязана рана или нет.

– Надень штаны и выйди во двор! – приказал высокий.

Топая берцами, ополченцы вышли. Павло не знал, что высокий – это сын, а тот, что пониже ростом, – племянник старика. Григорий Александрович в первый же день позвонил сыну, спрашивая его, как быть с пленным.

– Приеду, посмотрю! – коротко ответил сын. И вот теперь он был здесь.

Павло вышел во двор и сел на приступочку возле бани. Он ждал своей участи. Пятнистый уазик стоял во дворе, возле него стояли и курили несколько ополченцев. При появлении Павла они дружно повернулись в его сторону. Один из них презрительно сплюнул и сказал друзьям:

– Вот это вот, оно и есть танкист?

Все засмеялись. И в самом деле, в просторных и длинных штанах, в обширном ватнике Григория Александровича Павло выглядел совсем тоненьким мальчишкой. Ополченцы отвернулись от него и заговорили о своём.

«Это они будут меня расстреливать, – понял Павло. И ему снова показалось, что он умер. – Здесь, у баньки, или поведут вон со двора, чтобы кровью его не запачкать? – Он придвинул к себе поближе костыли. – А может, бухнуться перед ними на колени? Может, пожалеют? Умирать таким