Шрифт:
Закладка:
– Я не оставлю тебя, дед, – сказал Себастьян в последний их разговор. – Что бы ни случилось. Я останусь.
– Не глупи… – прохрипел Лазарь. – Я скоро умру… Если у тебя будет шанс сбежать, беги.
– Но…
– Не думай обо мне, Себастьян!
– Но, дед…
Лазар потянулся к руке внука и легонько сжал её, не дав мальчику договорить. Если бы он позволил это сделать, Себастьян закончил бы:
– Ты – всё, что у меня осталось.
* * *
В конце концов именно поступок Удо Графа изменил судьбу Себастьяна. К январю 1945 года Аушвиц уже не был тем же эффективным центром убийств, что и раньше. Порядок в лагере развалился. Охранники, боясь быть схваченными, оставляли свои посты. Большая часть территории была погружена в хаос и разруху, поэтому следить за тем, куда направляются заключённые, было непросто.
Когда пришёл приказ об эвакуации заключённых, Себастьян улизнул сразу после утренней переклички, нашёл лопату и кусок трубы и начал кидать снег на деревянный ящик рядом с последним оставшимся крематорием. Поскольку здание больше не использовалось, он решил, что охранники не будут его там искать. И поскольку со стороны казалось, что Себастьян занят делом, в происходящей суматохе ему никто не мешал. План Себастьяна состоял в том, чтобы прятаться в закопанном ящике до тех пор, пока всех не выведут.
Как только ящик оказался спрятан под снегом, Себастьян принялся бить трубой по центру стенки до тех пор, пока не почувствовал, что дерево треснуло. Прихватив лопату, он залез внутрь.
Себастьян даже не подозревал, что этот план спасёт ему жизнь.
Несколько минут спустя в дальней части крематория несколько эсэсовцев по приказу Удо заложили динамит в проделанные в стенах отверстия и взорвали здание. Во все стороны полетели камни и обломки, некоторые из них приземлились рядом с засыпанным снегом ящиком, и больше его уже никто не трогал.
В тот же день десятки тысяч заключённых были выведены из Аушвица и отправлены маршем к немецкой границе.
Себастьян два дня сидел в ящике, дыша через трубу.
Когда он выбрался наружу, приложив все оставшиеся силы, чтобы пробить лопатой стенку ящика, то зажмурился от солнечного света. Лагерь был безлюден. Ветер выл во дворе. Он попытался встать и рухнул в снег – ноги так ослабли, что не выдерживали даже такое тощее тело. Себастьян долго лежал, жадно вдыхая воздух и размышляя о том, что ему делать дальше.
Наконец поднявшись, он, спотыкаясь, поплёлся к заднему входу в лагерь. Там, у ограждения из колючей проволоки, стояла группа заключённых. Ни охранников. Ни собак. Ни объявлений. Ни сирен. Заключённые толпились, словно в ожидании автобуса.
Он протиснулся через толпу и, как и остальные, устремил взгляд вдаль: приближалась Красная Армия. По телу Себастьяна разлилось облегчение, за которым последовали дрожь и тревога.
Дедушка. Где дедушка?
Нико похромал в сторону лазарета, но вдруг его внимание привлёк чей-то силуэт. Из лагеря выходил человек в пальто и шляпе. Даже в таком обличии Себастьян узнал эту походку. Фигуру. Опущенное лицо.
Шуцхафтлагерфюрер.
Казалось, человек просто идёт домой после работы, так что никто не преграждал ему путь. Нет! Нет! Так не должно быть! Горло Себастьяна пересохло и саднило, он не разговаривал несколько дней.
Но всё равно громко закричал.
* * *
– Остановите его! Держите этого человека! Он убийца! Он виновен!
Слова мальчика обличали Удо, только вот Себастьян кричал на сефардском – языке, которого советские солдаты не знали. Удо шёл дальше, чувствуя, как под шляпой катятся капли пота. Не обращай внимания. Они не говорят на языке мальчишки. Ты фермер. У тебя нет причин оборачиваться.
– Остановите его! – Себастьян кричал до хрипа. – Кто-нибудь, ловите!
Мимо проехал пятый по счёту автомобиль. «Осталось немного», – подумал Удо. На перекрёстке он свернёт в город и растворится в нём.
А потом по ту сторону колючей проволоки прозвучало одно-единственное слово, которое на всех языках значило одно и то же.
– НАЦИСТ!
Удо вздрогнул. Шагай, не останавливайся. Не реагируй.
– НАЦИСТ! НАЦИСТ! НАЦИСТ!
Внезапно Удо услышал другой голос – кто-то крикнул в его сторону:
– Ты! Стой!
Удо сжал челюсти.
– Эй, ты! А ну, стоять!
Вслед ему из машины кричал советский солдат.
Будь проклят этот еврейский мальчишка. Надо было убить его ещё тогда в поезде.
Если бы Удо остановился и поговорил с солдатом, показал ему свой польский паспорт, непонимающе пожал плечами на вопли подростка, ему бы удалось ускользнуть. Но непрекращающиеся крики Себастьяна прочно засели у Удо в голове. НАЦИСТЫ! НАЦИСТЫ! Грязный Иуда, вопит с таким презрением… Да как он смеет? Да, Удо нацист, и он чрезвычайно гордится этим. А эта еврейская шваль произносит слово так, словно это ругательство!
Удо этого не потерпит. За долю секунды, изменившую всё, он обернулся на забор с колючей проволокой, выхватил свой люгер и выстрелил в Себастьяна, неестественно изогнувшегося от выстрела и упавшего на землю, как тряпичная кукла.
Это было последнее, что увидел Удо, перед тем как получить собственную пулю – прямо над коленом, – повалившую его на землю, после чего два русских набросились на него, прижимая к замёрзшей земле.
У забора остальные выжившие бросились врассыпную, оставив тело подростка, подстреленного ровно в момент своего освобождения. Теперь его кровь окрашивала снег в алый цвет.
Так закончилась война для Удо и для Себастьяна.
В полукилометре от Нико раздались два выстрела
Рядом стоящие солдаты пригнули головы. Автомобиль продолжал свой путь в ряду советской техники, идущей вдоль железнодорожных путей в сторону лагеря. На въезде Нико увидел над воротами железные буквы. Три слова на немецком:
ТРУД ДЕЛАЕТ СВОБОДНЫМ
Вот и Аушвиц.
По коже Нико пробежали мурашки. Спустя семнадцать месяцев погони за поездом, увёзшим его семью, семнадцать месяцев, в которые он менял личности и документы, говорил на разных языках, делал всё ради того, чтобы добраться сюда, Нико, наконец, достиг своей цели. Он по-прежнему был подростком, но от юности в Нико почти не осталось следа – ни во внешности, ни в душе. Война показала ему, что такое жестокость, бесчеловечность и безразличие. Но прежде всего она научила
